Je cherche l'ombre pour danser avec toi, mon amour, - ровные строчки французского текста ложились на чистую страницу небольшого блокнота. - Sur ces musiques anciennes, qui reviennent en mémoire, quand le soleil s'éteint, et que revient le soir...
Занимать себя чем-то вроде вспоминания песен, перевода их на все доступные языки, подбора к ним аккомпанемента - все, чтобы не думать о тепле, о запахе, которого в этой комнате уже не было, о голосе... О рисунках.
Она не рисовала. Уже два дня. Знала, что едва захочет что-то нарисовать, то из-под карандаша будут появляться знакомые черты, которых нельзя было вспоминать. И поэтому - читала книги, вспоминала песни, играла на фортепиано, вышивала, занималась английским... что угодно. Потому что нельзя. Потому что запретно. Она запрещала сама себе.
Неправильно... это было неправильно. А Сольвейг Йенсен всегда была исключительно правильной, и в детстве, и в юношестве, и сейчас...
Она видела его утром на линейке. Безошибочно выделила среди других учеников его фигуру, а перехватив взгляд, покраснела, и всю линейку пыталась спрятаться за спиной Рико, мысленно читая наизусть сонеты Шекспира в оригинале. Совершенно не слушая, что говорит директор, не замечая, что происходит, просто зная, что совсем недалеко - Шинро, о котором совершенно нельзя думать. Потому что неправильно... потому что хочется тепла. Потому что несмотря ни на что - слишком хорошая память. Нельзя, невозможно забыть то, чего так долго ждала, чего так долго искала...
Je cherche l'ombre pour nous mettre à l'abri, mon amour, - художница продолжала сидеть на подоконнике, завернувшись в палантин, и записывать слова песни, которые вспоминались слишком легко. Отчаянно пытаясь сосредоточиться на том, чтобы выводить тонкие буквы аккуратным почерком. - Pour découvir ton corps loin de toute lumière et pour t'aimer encore comme une étrangère...
Не считая того, что было утром, ее мир снова обретал свое равновесие. Она написала письмо бабушке, подготовилась к урокам на следующий день, и честно собиралась лечь спать в половине одиннадцатого ночи, быть может, заглянув перед этим к Рико. Делая вид, что все в порядке, что ничего не было, что не чувствовала тепло. Что рядом всегда, вечно - холод. Так было с самого начала, так будет до самого конца. Ничего не изменится.
Было важно знать, что ничего не изменится. Так должно было быть.
Je cherche l'ombre pour éteindre le feu, mon amour, qui dévore mon âme et brûle dans mes veines de ce désir infâme qui en moi se déchaîne.
Ce desir infame qui en moi se dechaine, - отчего-то повторила Саль мысленно, машинально обводя эту фразу еще раз. Desir infame... Pour eteindre le feu... Вот только огня нет. Нет огня, и никогда не будет, нельзя об этом думать... Нельзя думать, нельзя искать, никогда. Только так возможен покой и непоколебимость мира. Ведь все должно быть хорошо...
Je cherche l'ombre... Сольвейг оторвала взгляд от наполовину исписанной страницы блокнота и посмотрела в темнеющее заоконье. Быть может, смутно ожидая увидеть там знакомую темную фигуру, которая принесет ей в своих руках тепло.
Нет, нельзя.
Je cherche l'ombre.

Снова темнота. Темнота, в которой вчера отчаянно не хватало присутствия воплощения ночи. Вчера хотелось прийти в мастерскую и открыть окно, в слабой надежде на пронзительно-желтый взгляд, но Сольвейг себе не позволила. Знала, что не позволит и сегодня, хотя, наверное, можно было немного посмотреть в ночное темное небо и вспомнить рассвет.
Было странно делить рассвет с кем-то, кроме тишины. Было странно, но, она знала, к тишине одиночества почему-то придется привыкать заново, как будто за один-единственный раз можно было всей душой поверить в то, что так будет всегда. Но ведь это неправильно, и надо, надо было оставаться в одиночестве. И забыть про тепло. Забыть про тепло, забыть запах, лицо, имя - что угодно, только бы не думать. Не должно быть ошибок, а все то, в чем есть хоть одна неверная черта, должно сгореть в огне.
Огонь... сегодня на линейке художнице казалось, что ее скулы пылают, она, хотя и пряталась за спиной недоумевающей Рико, все равно чувствовала на себе пристальный взгляд. Это был не тот огонь, хотя и был ему сродни.
В глубине любого тепла кроется всесожигающее пламя. Но ведь не может огонь поглотить сам себя? Не может оставить пепел от пламени...
Она вздохнула и снова вернулась к записыванию текста песни в блокнот. Зная, что позволила себе слишком много тех мыслей, которых быть не должно. Слишком сложно, даже по прошествии двух дней невозможно удержаться от того, чтобы не подумать о тепле и о бархате голоса. Сольвейг пыталась быть сильной, пыталась не думать, в конце концов - пыталась заставить себя поверить в то, что не думает.
Je cherche l'ombre pour pleurer avec toi, mon amour, - рука чуть дрогнула на последнем слове, и буквы получились слишком тонкими и не совсем ровными. - Sur cette vie trop courte, qui file entre nos doigts et qui mange les jours en m'éloignant de toi...
Наверное, стоило прекратить это бесполезное занятие, поделать что-нибудь другое... Но тогда бы точно захотелось пойти в мастерскую, к мольберту. А этого нельзя было делать, хотя для художницы было странно накладывать запрет на свое дыхание. Но она знала, что это пройдет. Не рисовать невозможно - иначе закончится жизнь, закончится даже в холоде.
Так странно, начинает казаться, будто в холоде теперь невозможно жить...
Je cherche l'ombre comme on cherche un ami, mon amour, - она дернула плечом, пытаясь поправить сползающий палантин, но тот от этого движения сполз еще больше. Плечу и предплечью стало прохладно, но она как будто бы боялась забыть текст: - Qui nous prendra la main sans larmes, sans chagrin pour nous conduire ail
Она не успела закончить. Кто-то тихо постучал в дверь, и это было странно - к Сольвейг Йенсен никто обычно не приходил... через дверь. Впрочем, через окно не приходил тоже... Нет, об этом нельзя было думать. К ней кто-то пришел, постучался в дверь, надо будет открыть и отвлекаться на разговор с ним... Это хорошо. Особенно теперь, с наступлением темноты. Хотя этот разговор наверняка не будет долгим...
Саль закрыла блокнот, зацепила за него ручку и спрыгнула с подоконника. На ходу поправляя палантин, оставила блокнот на столе и заглянула в зеркало. Совершенно непозволительный для учительницы вид - бледно-фиолетовая удлиненная футболка, темные джинсы, светло-серый палантин и носки в полосочку. Но переодеваться не было времени, нельзя было заставлять гостя ждать, это неправильно... И оставалось только надеяться на то, что это, например, Рико. Перед ней было бы не так неловко...
Уже у двери она почувствовала знакомый запах. Почувствовала, и в сердце закрался страх, на мгновение. Нет, может быть, кажется... Сольвейг на секунду закрыла глаза, нажимая на дверную ручку.
Шинро.
Она почувствовала, как сердце проваливается куда-то в оглушающую бездну, успевая делать в этом падении какие-то рваные, торопливые удары. Шинро... что он... зачем?.. Зачем сюда... Было так глупо, так глупо и наивно верить, что все закончилось, что ошибок больше не будет... Скулы начинали медленно алеть, а руки, кажется, снова стали холоднее, чем обычно.
Господин Сата... Шинро... зачем?
Но Сольвейг так ничего и не сказала, застыв по свою сторону порога и растерянно смотря на Шинро. Невозможный...

Нельзя, нельзя было себе признаваться в том, что все это время ей хотелось увидеть Шинро. Что она ждала... неосознанно. Сознаться себе в этом - значило бы признать ненужными все ее старания забыть, не думать... Признать их как будто даже неправильными, неверными. Но ведь это было не так, думать было по-прежнему нельзя, нельзя хотеть тепла, это все ошибка, неправильно, так не должно быть!..
Вот только теперь все это рассыпалось в прах. И было еще сложнее убедить себя в том, что повторения теплу быть не должно. Сложно поверить во все это, когда Шинро стоял по другую сторону от порога, снова пришедший к ней. И если спросить его вслух - зачем он пришел? - скажет ли он и в этот раз, что хотел видеть ее? О чем думает, что хочет?..
Воплощение ее ночи... В желтых глазах, в которые Сольвейг боялась смотреть, а потому взглянула только один раз, робко, неуверенно, в этих глазах плескалось раздражение, тщательно скрываемое в глубине души. И... именно она была причиной этому? Она боялась, что кот злится на нее, что это раздражение вызвано именно ею... хотя что она сделала?
Кроме того, что старательно избегала возможности встречи, в сущности, ничего. Мог ли он злиться на нее из-за этого? Кто знает... А ей, наверное, не хотелось быть причиной его раздражения.
Нет, нет, нет, нельзя было так думать, нельзя. Надо было забыть, надо было не думать о том, злится на нее этот кот или нет, ей вообще не должно быть дела до него... Это, конечно, слишком радикальные меры, но продолжать общение без мыслей о... тепле... кажется, это невозможно. И надо было сейчас попрощаться, даже не успев поздороваться, попрощаться и закрыть дверь, вернуться к своим делам, чем-то себя занять, не думать, не думать, не думать!..
Но как хотелось... как хотелось позволить себе снова согреться... как хотелось позволить ему снова согреть. Только захочет ли? Если он все-таки злится на нее, и...
Сердце билось подстреленной птицей. Саль молчаливо замерзала и совершенно не знала, что делать. Что делать, что говорить, о чем думать...
Чем дышать, когда снова рядом запах, навсегда ассоциирующийся с теплом?
- Сенсей... - Шинро, наконец, нарушил молчание. Художница как будто сжалась, обхватывая себя за плечи, быть может, неосознанно защищаясь от слов, которые сейчас прозвучат, а быть может, еще сильнее замерзая от волнения. Она волновалась... она боялась, - окно было закрыто.
И она почувствовала себя виноватой, неконтролируемо, виноватой в том, что не открыла окно, когда Шинро хотел прийти... Но ведь она не хотела, чтобы он приходил?
Он приходит вне зависимости от ее желания. Он всегда делает то, что хочет, она успела понять это еще той самой ночью. И если окно было закрыто, он пришел через дверь... А если закрыть окно и закрыть дверь, то как он тогда сможет прийти к ней, если у него будет такое желание? Наверное, в снах. Ночным образом не обжигающего покуда тепла.
Кот разглядывал ее носки. Совершенно непозволительные для учительницы носки в полосочку. Сольвейг вспыхнула еще ярче, смущаясь и своих носков, и ситуации, и незнания...
Нет, у нее не хватит силы духа прогнать его. Несмотря на его раздражение, несмотря на ее носки, несмотря на то, что все это... неправильно. Ученик не должен приходить к учительнице так поздно. Тем более - оправдывая свое появление под дверью тем, что окно было закрыто.
Она собралась было что-то сказать, все-таки попросить Шинро уйти... когда кот поднял на нее взгляд, на который художница натолкнулась, сразу забыв про все то, что хотела сказать.
Наверное, еще никогда она не ощущала себя в таком сильном смятении.
- Сегодня... хорошая ночь. Вы не хотели бы прогуляться, Йенсен-сенсей?
Прогуляться?.. Ночью?..
- Господин Сата, я не... - она осеклась. Облизала нервно губы и, неожиданно для себя, тихо созналась: - Я не знаю.

Она действительно не знала. Не знала совершенно ничего... И не было никого, кто мог бы ей указать верную дорогу. Ее не учили этому, она не могла почерпнуть знания о том, как поступать в такой ситуации, из книг... Она не знала. Не знала действительно много больше, чем просто - хочет прогуляться или не хочет. Слишком многое неизвестно, и вряд ли станет таковым...
Шинро глубоко вдохнул, и Сольвейг, боязливо прижимающая уши и смотрящая куда-то за левое его плечо, перевела на него взгляд темных глаз цвета ночи. Хотя не стоило смотреть... Но ведь она уже взглянула, верно? Это, конечно, не оправдание, но можно было вглядеться в лицо, пытаясь угадать, о чем думает кот. Пытаясь безуспешно - она не умела читать мыслей. Но как хотелось... Хотелось еще позапрошлой ночью. И, наверное, будет хотеться всегда. Если это всегда будет иметь место, - мысленно поправила себя художница. По-прежнему не считая все происходящее верным и правильным.
Но чем дальше - тем сложнее отказаться, тем сложнее просить уйти, оставить в покое, закрыть дверь... Просить никогда не возвращаться. Счет шел даже не на секунды. Счет шел на мгновения. Каждое мгновение промедления, каждое мгновение присутствия Шинро рядом заставляло с таким усилием снова возведенную стеклянную стену рушиться. А она, кажется, только и могла, что смотреть на искрящиеся осколки своего одиночества.
Наверное, она расстроила кота своим незнанием, Саль точно не знала. Ей казалось, что раздражение его усилилось, стало ощутимее, и она боялась... Боялась теперь уже этого.
Ее душа, наверное, не могла бояться Шинро. Тепло не должно пугать, тем более, такое тепло, которое дарил ей Шинро. Тогда, той ночью. Мягкое, ровное, доброе тепло... При воспоминании о котором мучительно хотелось поежиться и плотнее запахнуться в палантин. Иного способа попытаться согреться она найти не могла. Не хватало духа, чтобы самой сделать первый шаг. Слабая душа...
Тонкие пальцы сжали ткань палантина на плече. Еще несколько сот мгновений до полной победы Шинро. Победы над нею... А она все равно не знала его цели.
- Я не слишком уверен в Вашем... желании прогулки, - в голосе Шинро чувствовалась некая строгость, как будто он сейчас был учителем, а не она. Сольвейг осторожно опустила одну руку, не совсем понимая, к чему он клонит. - Но все-таки я... рекомендую Вам выйти, - кажется, он... копировал ее. Повторял ее слова, сказанные тогда, днем, в первый день учебы, повторял с поразительной точностью интонаций, но наполняя их иным смыслом, меняя в соответствии с ситуацией. Художница прикусила губу и опустила взгляд, рассматривая полосочки на своих носках. - Только территория школы.
Саль знала, что Шинро был сегодня на втором и третьем уроках - она приходила к Рико после второго урока, пытаясь занять свои мысли разговором с ней. Но стоило только заглянуть в кабинет, как почувствовался знакомый запах среди остальных - она так тщательно пыталась выветрить этот запах из своего мира, что, кажется, успела запомнить его навсегда. И сбежала, даже не заходя к химичке, прячась где-то в отдаленных коридорах учебного корпуса и зная, что в ее кабинет кот тоже нанесет визит.
В кабинете этикета тоже был этот запах. Рядом с кабинетом МХК его уже не было.
А сейчас Шинро использовал ее же оружие против нее, это было странным и... забавным в какой-то мере? Тем не менее, Сольвейг снова почувствовала себя виноватой, хотя это тоже было неправильным... Но, наверное, это скоро станет неважным. Она ждала этого момента, почти покорившись, почти сдавшись... почти признав, что сопротивление было бессмысленным.
- И я буду Вас... сопровождать на этой прогулке.
Эта фраза уже не была копией ее слов, но была произнесена так, как бы сказала ее она. Захотелось улыбнуться, и художница снова прикусила губу, пряча непрошеную улыбку и переводя взгляд на ключницу, чтобы не смотреть на кота.
- Хорошо, - она сдалась. Сразу стало как будто легче дышать, ненамного, но все же. Закончилось противостояние самой себе. Снова ночь... это возможно только ночью. - Я надеюсь... Вы дадите мне немного времени, - она замолчала на секунду, быстро взглядывая на Шинро. В глаза цвета ночи снова возвращался проблеск смеха, - ...учитель? - все-таки не удержавшись от этого.
Легче, теперь легче... Это неправильная легкость, ее не должно было быть. Но теперь... это не имело никакого значения, она не смогла бы вернуть себе ощущение ошибки. Сольвейг развернулась, уходя вглубь комнаты, к шкафу - она не смогла бы выйти отсюда так, как есть. Слишком непозволительно для учителя...
А уши были развернуты в сторону Шинро, и было интересно, останется ли он за дверью, или войдет. Ведь в этот раз она не давала ему разрешения на словах...
Имело ли это значение?

Наверное, впервые в жизни она осознанно совершала ошибку. Совершала, теперь уже зная, что потом будет корить себя за это, потом будет раскаяние... Зная, что этого не должно происходить.
Много легче было считать все это непозволительной ошибкой, когда Шинро не было рядом. Гораздо сложнее было удержаться от всего этого, когда он пришел. И она не смогла удержаться. И теперь не была уверена в том, что удержится от этого в следующий раз, если он настанет. Не была уверена, хотя и считала, что этот раз должен стать последним. Вторым и последним.
Можно зайти бесконечно далеко... Стать зависимой от тепла. Это неправильно. Поэтому этому не должно быть повторения. Но сейчас... сейчас можно себе позволить. Немного поговорить, зная, что это несложно. Улыбаться. Знать, что... Шинро теплый. Что Шинро теплый, и что он рядом. И не знать, совершенно не знать, что будет в следующую секунду.
Прохладная рука коснулась ручки шкафа, уши по-прежнему были повернуты в сторону кота. Войдет... войдет ли?
- Я подожду Вас, - он так и остался за дверью, которую полуприкрыл, не закрывая полностью. Сольвейг тихонько улыбнулась сама себе. Значит, если она не станет разрешать ему, то он не войдет. В будущем... наверное, ей поможет это. Если ограждать себя от этих встреч. Если они еще встретятся... Кто знает, что может произойти.
Она открыла дверцу шкафа, выбирая из висящей на вешалках одежды платье. Кажется, на улице было немного прохладно, и можно было бы остаться в джинсах, но... это не было ее обычным образом. И если она позволила увидеть себя такой только Шинро, то если вдруг кто-то еще... то это будет ужасно стыдным. Нельзя. Надо сохранять образ...
Впрочем, даже если кто-то увидит ее и так... в компании Шинро, ночью... тогда, наверное, она сгорит со стыда. Кто-то еще не должен знать, что она совершает ошибку. Она всегда старалась поступать исключительно правильно, верно, а теперь...
Саль вздохнула, вынимая платье из шкафа и исчезая за дверью ванной.
Собственное отражение в зеркале - со все еще алыми скулами и смятым на плече палантином. Именно такой ее и видел Шинро... тоже неправильно. Неправильным было все. Все этой ночью, но большей частью оно было таким притягательным, что отказываться... она и не смогла. Слабая. И казалось, как будто она пытается вдоволь надуматься об этом сейчас, зная, что потом совершенно не сможет посвящать этому свои мысли, что будет занята другим... Она уже знала, как это.
Но ведь все будет совершенно по-другому, верно?
Снять домашнее, аккуратно свернуть, надеть чулки и платье, стянуть с волос резинку устало-обыденным движением. Привести себя в порядок, в должный вид, вернуться из ванной в комнату, убрать одежду в шкаф, внимательно оглядеть себя в ростовое зеркало. И, уже застегивая пуговицы на легком светлом плаще, думать о том, что хорошо, что письмо бабушке уже написано, и не придется оправдываться и лгать. Бабушка очень волновалась в прошлый раз, и даже то, что Сольвейг ей написала, никак не помогло избежать длинного поучительно-взволнованного послания.
А ведь она, Сольвейг Йенсен, совершенно не умела лгать...
Поправить шарф, надеть туфли, взять ключи, закрыть ключницу, тихонько щелкнув замочком. Выскользнуть за дверь.
Шинро стоял, прислонившись спиной к стене и убрав руки в карманы. Ждал ее... И скоро снова коридор наполнится стуком ее каблуков, за которым совершенно не слышно тихой поступи кота. Она помнила. Слишком хорошо помнила. Наверное, этого тоже не должно быть... но ведь сейчас можно, правда?
Сложно определить, что можно сейчас...
Два поворота ключа в замочной скважине. Все... назад пути нет. Как не было его тогда, когда Шинро пришел в ее мир. Сам же он жил в большом, внешнем мире - ему было бы слишком мало такого ограниченного мирка, как ее. И теперь... теперь она пришла в его мир.
Глаза цвета ночи внимательно смотрели на кота. Что дальше?..

Брошенная в пустоту фраза, не обозначающая, в сущности, ничего, кроме готовности к движению. Куда, зачем, нужно ли это - это оставалось в тишине, неизвестной ей. И выходило так, что она просто двигалась рядом с ним, размеренными шагами, ровным стуком каблуков, готовая уйти в любую неизвестность. Быть может, так и было. Хотя хотелось думать, что нет. Хотелось думать, что еще можно прожить без тепла.
С осознанием того, что холодное сердце так и останется в холоде. Что пальцы так и будут холоднее самого прозрачного льда.
В холоде нет времени. Застывшие, замерзшие стрелки часов. Бесконечное ожидание. В холоде нет боли... В холоде нет ничего, что могло бы причинить боль. Сольвейг Йенсен уже давно не обжигало прикосновение снега. Лед никогда не ранит лед...
Боль - только в тепле, в пламени. Яростный свет, на который нельзя не лететь, зная, что можешь ожечься. Зная, что совершаешь ошибку. Зная, что потом придет раскаяние - оно не может не прийти. Но неужели все это окупалось только возможностью идти рядом?
Нет, глупости. Глупости...
Сейчас казалось, что кроме стука ее каблуков в этом коридоре нет никаких больше звуков. Сольвейг не была уверена, но, кажется, она могла бы взять гораздо глобальнее - не было звуков во вселенной. Только стук каблуков и стук сердца - в такт, отмеряющий время. Время начинается тогда, когда тает лед. И тянется долго, и бежит бесконечно быстро... Тогда, прошлая ночь... она была вечностью. Вечностью, которую можно было так просто разделить на двоих... станет ли эта ночь такой?
От заката еще немного. До рассвета еще далеко... Вся ночь впереди, как на ладони. Несколько часов. Последнее.
Саль чувствовала короткие взгляды, которые Шинро бросал на нее. В такие моменты ее собственный взгляд становился почти стеклянным; она не смела смотреть на кота пока. Только - пока. Чем дальше от собственного мира ночью, тем страшнее, немного, в глубине души. К этому надо привыкнуть, на несколько часов. Быть может, будет легче, потому что рядом - уже знакомое тепло. Изведанное, она вкусила его однажды. Запретный плод...
Глупо, наверное, сравнивать тепло с запретным плодом. Но если оно действительно кажется таковым? Если оно действительно... такое?
Закончился коридор, и кот раскрыл перед ней дверь; дверь, которая приобретала сейчас для нее невообразимо важное значение, как будто была дверью в новый свет - лунный. Если прошлой ночью она смотрела на него из окна, а этой чувствует, как серебрят лунные лучи иссиня-черные волосы, то кажется даже вероятным представить, что что-то будет и следующей ночью? Еще ближе к луне...
Нет, это невозможно. Невозможно...
Здесь, под луной, звук шагов казался не таким гулким. Можно было спуститься по лестнице вниз, с непонятной для себя осторожностью ступая на темную от ночи дорожку, робко вдохнуть по-осеннему насыщенного запахом поздних цветов воздуха и обернуться на Шинро, бросив на него быстрый и, наверное, излишне серьезный взгляд.
Художница еще никогда не гуляла ночью. Это было неправильно, выходить в это время суток из своего дома. Там, в своем мире, ты можешь заниматься ночью чем угодно, но выходить, открывать небу свою бессонность - это было чем-то... что она никогда бы не стала делать самостоятельно, четко ограничившая для себя те правила, которые она может нарушать.
Было нельзя позволять себе еще что-то... Нельзя, кроме этой ночи.
- Как прошел Ваш день в школе, Йенсен-сенсей? - голос, вырывающий из мыслей. Она, кажется, ждала его услышать, но все равно он прозвучал для нее слишком резко. В этой тишине. Было бы странно думать, что молчание будет вечным... Тем более оно, кажется, было гнетущим?
- Благодарю, хорошо, - ровный, успокоенный ответ и внимательный взгляд в асфальтовую дорожку под ногами. Привычная штампованность слов, то, о чем можно солгать. Это ли хотел услышать кот? Наверное, уже неважно... быть может, он задал этот вопрос просто для того, чтобы не молчать слишком долго.
Опущенные уши и привкус тонкой улыбки в изгибе губ. Улыбки, обращенной по-прежнему к асфальту - хотя надо научиться поднимать взгляд, ночью...
- Я рада, что вы посетили сегодня уроки, господин Сата.

Она прятала свою улыбку, хотя знала, что Шинро заметил ее. Заметил отзвук этой улыбки в ее голосе, ставшем, казалось, еще тише, чем в ее мире. Она боялась этой ночи. Хотя нет, не так, она ее не боялась - остерегалась. Понемногу привыкая, что кот рядом с ней станет ее защитой в этом мире, поможет ей привыкнуть, единственно знакомый здесь. Хотя и не до конца, и во многом он был незнаком. Но она... знала его тепло. Быть может, ей было этого достаточно.
Сольвейг, оторвавшись от созерцания асфальта, проследила взглядом за обошедшим ее Шинро, оказавшимся теперь впереди и остановившемся, чтобы она могла нагнать его. И казалось, что он... торопится? Каждым шагом останавливает себя, чтобы не оказаться впереди намного, чтобы она могла идти рядом с ним. Или чтобы он мог идти рядом с нею?
Наверное, сейчас было прохладно, она не знала точно. Но после такой прогулки, наверное, особенно хорошо пить горячий чай или кофе, чувствуя при этом иллюзию согревающего тепла. Хорошо кутаться в плед в бессильной попытке согреться, и почти верить в то, что это тепло - настоящее. Хотя истинное тепло - оно было рядом, сейчас. Стоило только протянуть руку... а она не могла.
Казалось, что стоит только самой, без разрешения, коснуться кончиками пальцев, как в бездну рухнет все. Все эти убеждения о неправильности и ошибочности, все правила и планы... будет сложно удержаться, сложно выжить - без тепла. Этого Саль боялась, наверное, даже больше, чем людей - того, что однажды не сможет удержаться. Себя следовало всеми силами ограждать от этого. Хотя зачем ограждать, если это и так невозможно...
Но сейчас, если забыть обо всех этих ненужных мыслях, сейчас хотелось улыбаться. Потому что это было немного даже... весело, говорить, что она довольна тем, что Шинро был на уроках утром. Вспоминая их ночной разговор, и ее наставления когда-то давно, еще в первый день учебы... Кто бы мог подумать, что он ее... послушается?
Нет, конечно, у него могли быть какие-то другие причины для посещения уроков. Но в какой-то мере он, выходит... внял ее словам? Можно так думать. Просто потому, что это немного нравилось ей.
Хотя совершенно невозможно подчинить себе этого кота, он дикий. Невозможный, невыносимый... Искры смеха во взгляде темных глаз и - по-прежнему - таящаяся улыбка в изгибе чуть обветренных губ.
- Как Вы узнали об этом? - спросил Шинро, и художница не сомневалась в том, что этот вопрос прозвучит. Вопрос... быть может, даже несколько провокационный для нее. Но вспыхнула она все-таки не из-за этого.
Шинро предложил ей руку, таким, казалось, обыденно-простым жестом - предложил оказаться ближе к нему, к его теплу, подчиняясь его воле идти куда-то, хотя она и так не противилась. Предложил руку... Вот так просто, будто и не было этого перерыва длиной в два дня, как будто она не кляла себя за неправильность действий и не пыталась не думать...
Но она не могла. Не могла принять эту руку, было сложно, невозможно, страшно отвечать на это предложение, хотя и хотелось. Но будет гораздо сложнее простить себя, если она сделает это сама. Потом будет легче, не так больно, если она не станет...
Шинро мог взять ее руку, если бы захотел - она бы не стала противиться. Если хочет прикосновения, если хочет согреть... Но самой - нет, невозможно.
Закрыв глаза на секунду, Сольвейг быстро облизала губы, пытаясь вернуть себе прежнее спокойствие. Но, кажется, едва тепло оказалось возможным снова, сердце опять зашлось в быстром стуке, отдаваясь биением в висках.
- Ваш запах был в кабинете химии, - тихо пояснила художница. А, казалось, так легко - положить прохладные пальцы на согнутую в локте руку, невесомо касаясь. Но она не могла. Слишком сложно для нее.
Отвергать желаемое, но в то же время не противиться...

Наверное, это можно было трактовать так, будто она... отказалась от тепла, как и пыталась сделать эти два дна. Но сейчас хвалить себя за это не хотелось. Она не могла.
И видя, как Шинро склонил голову, пряча глаза под отросшей челкой, зябко передернула плечами, чувствуя снова нахлынувший холод. От этого еще отчетливей вспоминая, как было тепло, когда кот стоял за ее спиной, совсем близко, обнимая и размеренно дыша. Быть может... этого не повторится, теперь уже никогда. Хорошо, если не повторится. Только верить в это... Нет, она не верила, что это хорошо. Не могла заставить себя поверить.
Шинро убрал руки в карманы, а Сольвейг сцепила мертвенно-холодные пальцы в замок. Он - закрывшийся, она - сохраняющая возможность прикосновения. Стало больно... потому что холод в сердце начал исчезать, начал таять. И он бы мог ночью растаять вовсе... утром снова превращаясь в кристалл прозрачного льда, чуть звенящий от холода.
Больно... Неужели она настолько обидела его тем, что не смогла прикоснуться? Да, это наверняка очень обидно, когда ты протягиваешь руку, а ее отвергают. Отказываются от тепла... Я хочу, чтобы ты понял меня, - художница снова смотрела на асфальт, мучительно замерзающая, и каждое мгновенье казалось, что совсем скоро ее начнет бить дрожь.
От невозможности прикосновения к теплу, когда оно рядом.
- Учитель химии, Рико Фокс, она Ваша подруга? - а в разговоре не изменилось ровным счетом ничего, и произошедшее осталось невысказанной тайной движения. Саль чуть крепче сжала переплетенные в замок пальцы, переводя на них взгляд. И казалось, что белая кожа сейчас похожа своим цветом на лунный свет. Он тоже холоден в чем-то...
Отчасти, так и было. Смущенный румянец, нет-нет, да и вспыхивающий на скулах художницы, сменился бледностью чуть более сильной, чем обычно. Она не хотела... не хотела обижать Шинро. Но он, кажется, все-таки обиделся, и закрылся от нее. Не смотрел. Быть может, в эту самую секунду жалел о том, что позвал ее. О том, что она согласилась.
Ведь кажется, они оба в какой-то степени были рядом из-за тепла. Она - чтобы получить его, хотя бы самую малость, а он - чтобы подарить ей его, немного.
Никогда нельзя отдать все, что есть. Иначе она сгорела бы дотла.
- Да, можно сказать и так, - согласилась Сольвейг, прижимая уши - но, конечно, не от того, что Рико можно было бы назвать ее подругой. - Она славная, - в голосе почувствовался отблеск улыбки, но он так и растаял в ночном воздухе, не появившись на бледно-алых губах.
Всем кошачьим в какой-то мере присуща эмпатия; Сольвейг Йенсен не была лишена этого. И она чувствовала, кажется, раздражение Шинро, запечатанное глубоко внутри, не открытое. Раздражение, которое он прятал и от нее, хотя, возможно, именно она и была его причиной. Ничего нельзя знать наверняка... И Саль боялась. Боялась обидеть Шинро снова. Ведь он... был воплощением ее ночи, она бы не простила себе, если бы он сердился на нее. И, наверное, стоило спросить, но...
- Хотите куда-то пойти? – безмятежный тон и бесконечно сложный в своей простоте вопрос. Почувствовав на себе взгляд Шинро, художница тоже не удержалась от того, чтобы посмотреть на него, но - быстро, снова тая эти взгляды, как днем. Боялась... Она боялась. И это было странное ощущение, страх и бесстрашие одновременно, они давали в своем смешении что-то совершенно невообразимое, что, наверное, заставляло бы метаться...
Но пока только хвост тихонько подрагивал. Почти так же, как и хвост Шинро - она заметила.
- Я... целиком и полностью доверяю маршрут нашей прогулки вам, - негромкий голос. - Вы ведь... знаете ночь лучше, Шинро.

Всюду – только темное небо и проблески звезд, ярких, далеких… Когда она брала кисть в руки, взяв немного краски с палитры, оставляла на темном полотне маленькие светлые точки в одном известном ей порядке. Это – ее небо, ее звезды. Это же, настоящее небо, не могло принадлежать кому-то одному. Равно как и ночь, равно как и воздух…
Но даже осознавая это, иногда сложно себя в этом убедить. Может казаться, будто мир опустел, и больше в нем никого нет. Так было, позапрошлой ночью, и если бы они вышли под небо, то и небо перестало бы быть принадлежащим каждому. Сейчас же… надо было привыкнуть. Но это сложно сделать, пока Шинро в раздражении и обиде, а как исправить это – она не знала.
И было больно еще и от этого. Когда Сольвейг не знала, что делать, она всегда терялась, и сейчас – то же самое. Не предугадать действий, хотя с Шинро это в принципе невозможно, не продумать свои шаги на несколько секунд вперед…
Сложно, безумно сложно. В одиночестве проще… Но в одиночестве холодно. Хотя на тепло не стоит и надеяться, сейчас. И это правильно. Утром она сможет поблагодарить Шинро за это. Поблагодарить, конечно, не вслух. Когда нет тепла – нет и боли… А она помнила, каково было тогда, утром, когда все окна были открыты, и она пыталась прогнать запах и воспоминание о тепле.
Более того, художница знала, что преувеличивает. Но ей, наверное, было это позволительно, ведь двадцать лет без тепла… Это невозможно. Как она жила? Неизвестно… но сможет, обязательно сможет жить дальше. Тепло – не самая необходимая вещь, без нее можно обходиться. И больше никогда не открывать дверей. Сегодня – это малодушие, неверное решение, которого больше не должно повториться. Ведь надо учиться на ошибках. Пусть даже и на собственных.
И пока Шинро разворачивался, оказываясь к ней спиной, быстро поднесла ладони к лицу, тихо на них выдыхая. Собственное дыхание неспособно согреть… Но это действие способно дать иллюзию попытки согреться.
Странно все это было. Они оба были черными кошками, но Шинро был хищником, а она… она больше напоминала себе жертву. Это не совсем нравилось ей, но если закрыть сейчас глаза, то можно было почувствовать, что кот ее пугает. Его раздражение, исходящее от него чувство опасности… Как будто он был на охоте. Опасность.
Тогда она не зря хотела написать его дьяволом…
Сольвейг нагнала Шинро, отмечая неосознанно, что тот подстроился под ее шаг, идя в том же ритме. И сейчас слышен только стук ее каблуков и шум ветра. Ветра, который точно не был северным… Здесь – иначе. Совсем иначе…
Но и эта ночь нравилась ей. Чистая, легкая… светлая от настоящего света луны и звезд и от искусственного света фонарей. Здесь нет абсолютной тьмы – только ее воплощение, идущее рядом в неясном художнице раздражении. Хотелось… попросить прощения? Быть может. Хотелось спросить, попросить избавиться от раздражения…
Он умеет улыбаться?..
- Расскажете о том, какая ночь у Вас на родине? – слова Шинро – как отголосок ее недавних мыслей. Это показалось в какой-то мере забавным, хотя… дьявол ведь должен уметь читать мысли? Она мало знала о природе таких темных существ.
Тьма и… тепло.
- Она во много раз темнее и холоднее этой, - художница задумчиво посмотрела на небо, а потом бросила мимолетный взгляд на свои руки. – Много ветра… и свободы, - она улыбнулась как-то легко и мечтательно, глядя перед собой. – И небо кажется отчего-то прозрачным, хотя его синь почти перекрывается чернотой, а звезды – как осколки льда… А если выбраться на открытое пространство, то кажется, будто нет больше ничего, кроме этой ночи, темноты и холода, и даже стука собственного сердца не слышно… - Сольвейг закрыла глаза на мгновение. – Та ночь… холоднее моего сердца.
А потом, когда наступал рассвет…

Тогда, когда наступал рассвет, это была единственная возможность почувствовать себя теплой. Ночь была холоднее ее сердца… ее сердце было теплее ночи. Это было редкое удовольствие – почувствовать свой холод теплом. Не заменить, нет…
Хотя то, когда холод исчезает, и на смену ему приходит тепло, - это еще более редкое ощущение. Наверное, испытанное только дважды в жизни, тогда. И больше никогда…
В той, северной ночи тоже было нечто дикое. Ночь была совершенно особенной, свободной и неуправляемой стихией, особенно там, на скалах, на перекрестье четырех сил – воды, камня, ветра и ночи. Там не было огня… Там никогда не было огня, тепла, жара. Огонь был укрощен, и отражение его подрагивало танцующими языками в камине, но камин оставался дома. Ему было не место там…
Не было огня. Ни в том моменте, ни в ее сердце. И она чувствовала себя частью всего этого, рожденной диким ветром, дочерью северной ночи. И раскидывая руки, чувствовала, как пронзает душу холод во много раз более сильный, чем тот, что был с ней всегда. Особенное ощущение. Она не говорила о нем бабушке, никогда. Равно как и о своем холоде…
О холоде знало только двое. Она и Шинро.
Что заставило ее открыться ему – она не знала. Открытое окно, неожиданность визита? Реальность наброска угольным карандашом? Его бытность котом? Вчера она, пытаясь прогнать непрошеные мысли, думала о том, что заставило ее распахнуть настежь душу. И никак не могла найти ответа, все чаще утверждаясь в том, что ответа не будет никогда.
Ей надо было забыть… но ведь Шинро решил иначе, и она покорилась, не посмев отказаться. Сможет ли отказаться, если он придет к ней снова?..
- Холод… - странно слышать это слово от воплощенного пламени. Как будто что-то неправильное в этом… Ведь не должно быть холода… у него, верно? Носящий в сердце своем огонь… - Тьма…
И падать, падать во тьму бесконечно долго, зная, что никогда не будет конца…
- Вы часто гуляли ночами там, у себя дома? – Шинро бросил на нее короткий взгляд, на который Сольвейг не ответила, продолжая смотреть перед собой, как будто снова боясь взглянуть на кота, а может быть – неосознанно пряча от него свои глаза, в которые он, впрочем, так и не стремился заглянуть. Но в том, чтобы держать что-то в тайне, когда открыто слишком много, была своя, особая прелесть. И она таилась… пыталась это сделать, хотя иногда казалось, что Шинро при желании может видеть ее насквозь.
Если сердце – кристалл льда, то оно непременно должно быть прозрачным, правда?
- Нет, совсем нет, - художница быстро облизала губы. – Этот холод сложно чувствовать слишком часто, - она вздохнула и снова заговорила, с нотками смущения в голосе. – Когда мне было семнадцать, я выбралась в сад через окно, как была, в одном тонком платье… Казалось, что меня что-то зовет, и я пошла на скалы, и провела там всю ночь до рассвета… А потом у меня было воспаление легких, - Саль грустно улыбнулась. – И было так обидно, что такая поэтика разрушается чем-то настолько прозаичным… - было совершенно неясно, зачем она говорит об этом Шинро, ведь тому может быть вовсе неинтересно. Но почему-то она говорила.
Иногда собственные действия остаются загадкой.
- Быть может, отчасти поэтому я и оставалась дома по ночам, - теперь она смотрела себе под ноги. – И рисовала, обычно. Ночь – это… такое время, когда можно рисовать или делать то, что не получит никакого осуждения, если, конечно… об этом никто не узнает. И иногда есть повод скрывать… - Сольвейг закусила губу, пряча новую улыбку.
Повод скрывать – все чаще…

Хотя в какой-то степени это… хорошо, когда у тебя есть тайна. А в любой, непременно в любой тайне есть отголосок чего-то неправильного – ведь иначе не было бы необходимости это скрывать.  И, быть может, это могло бы стать для Сольвейг оправданием… Она бы с легкостью в это поверила, если бы хоть на минуту сосредоточилась на поиске оправданий для себя. А пока… она все еще считала это недопустимым. Но почему-то делала…
Наверное, это странно, когда не можешь объяснить свои собственные действия. Почему-то так было только в присутствии Шинро, и когда она в первый день учебы предложила посмотреть свои картины… Шинро тоже был там. Видимо, все, что было так или иначе связано с ним, не поддавалось никакому логическому объяснению. Не только воплощение ночи – но и воплощение хаоса.
Дьявол, дьявол…
И почему она рассказала про свой семнадцатилетний абсолютно безумный поступок – она тоже не знала. Ей самой это впоследствии казалось в какой-то мере даже забавным, то, что она выбралась, как и положено возвышенной личности, ночью на скалы, а потом заболела. Хотя во время болезни холоднее… может быть, холод стягивается к ее душе, чтобы укрыть.
Если она была дочерью северного ветра…
Эту ее легенду тоже надо было скрывать. Повод скрывать… Если однажды не оставить ничего, кроме тьмы и тайны, если холод уйдет, то каково это будет? Непривычно… странно… Но ведь ко всему можно привыкнуть? Как и к теплу… К теплу – особенно.
Но она и правда слишком часто об этом думает. А сейчас – еще чаще, ведь рядом идет источник тепла, ступая неслышно, растворившийся в ночи, но в то же время осязаемый – только протяни руку, и можно коснуться… Ощутить.
Но если бы Сольвейг сделала это сама, то она никогда не смогла бы себя простить. Простить себя по-настоящему…
Именно сейчас перфекционизм казался ужасно лишней вещью, и иногда можно было даже подумать – почему же он есть, почему же нельзя совершать ошибок?..
- Йенсен-сенсей, - Шинро вдруг остановился, заставляя художницу тоже оборвать движение, к ритму которого она уже привыкла, и развернулся к ней, кажется, слишком резко. Как будто случилось что-то… Она прижала уши, все еще прикусывая губу, обеспокоенно посмотрела на кота, пытаясь понять, что случилось, что сподвигло его резко остановиться…
И внезапный страх: а вдруг он сейчас уйдет?..
- …я не хотел бы, чтобы Вы вновь замерзли и заболели, - строгость в его голосе, уже знакомая, но теперь Саль не понимала, чем она вызвана – ведь не было какой-то причины в том, чтобы высказывать ей его нежелание ее болезни.
Впрочем, стоило только вдуматься в смысл фразы, как она тут же залилась краской, смущенно опуская взгляд глаз цвета ночи и внимательно и вдумчиво рассматривая носок кроссовка Шинро. Потрепанного кроссовка. Почему-то это показалось странным.
- Я… не думаю, что мне бы этого хотелось, - осторожно заметила Сольвейг, чувствуя себя ужасно неловко, и оттого, что осознавала это, смущаясь еще сильнее. – Но ведь Вы… знаете, что холод со мной всегда, Шинро, - это она уже сказала совсем тихо, и ей казалось, что ее скулы пылают.
Пришлось расплести пальцы и приложить тыльные стороны всегда холодных ладоней к щекам, чтобы остудить жар, которого она не чувствовала. И по-прежнему не смотрела на Шинро, избегая этого, но в то же время и ловя себя на желании взглянуть.
И это снова нельзя было объяснить…

Холод рук не помогал, и щеки, казалось, все равно пылали, хотя она этого и не чувствовала. Не чувствовала – знала, хотя многое бы отдала за то, чтобы хотя бы чувствовать собственное тепло. Но его нет, его никогда не было, всегда был только холод… Всю жизнь, целую вечность. А может быть – больше. Больше вечности. Задолго до ее рождения…
Холод был с ней всегда…
- Вам это только кажется, - ровным, размеренным и успокаивающим тоном промурлыкал Шинро. Он не знал этого холода, не знал ледяной вечности… знал обжигающее тепло, беспокойное, как танец огня, бушующее, неукротимое… Был полной для нее противоположностью, и не верил в то, что холод может быть вечен, считал все это миражом, мороком…
Но разве можно считать иллюзией все то, что она двадцать два года считала единственно верным?
Сольвейг по-прежнему смотрела на носок кроссовка Шинро, зная, что кот смотрит на нее, разглядывает. Вспомнила вдруг его слова тогда, про то, что он хотел ее видеть. Видимо, это – одно из многих, что она никогда не сможет забыть…
Немного успокаивало то, что и он не сможет забыть об этом. Даже если и захочет это сделать всею своею душою.
Какова душа черного кота?
- У Вас жар?
Быстрое движение руки в поле зрения; художница неосознанно проследила за ней взглядом. Нет, у нее не было… Но Шинро решил убедиться в этом сам, легко касаясь тыльной стороной ладони ее лба, в какой-то насмешливой заботе проверяя, кажется, ее температуру. Захотелось отшатнуться, отбежать, оказаться подальше, потому что чувствовалось в этом движении что-то ложное…
Но Саль почему-то не могла сдвинуться с места все то время, когда смуглая рука касалась ее кожи, хотя и время это было ничтожно малым. Это как будто удерживало ее на одном месте, не давая сдвинуться, сделать шаг, скрыться…
- Но руки снова холодные, - Шинро еще не касался ее пальцев, но знал это заранее. Хотя и говорил, что холод – это всего лишь иллюзия. Сольвейг перестала понимать его; впрочем, кажется, она никогда его не понимала, его логики, его поступков... Хотелось метаться, но от одного этого ощущения тепла на своей коже она не могла этого сделать. Тепло имело огромную власть над нею, противиться которой она была не в силах. Слабая, слабая Сольвейг Йенсен…
И прикосновение к руке, задевая кончиками пальцев щеку, отчего художница вспыхнула еще ярче, смущаемая слишком легко. Покорно позволила отнять свою ладонь от щеки и спрятать в руке, захлебываясь теплом. Быть может… он сделал все это только из-за того, чтобы оправдать это прикосновение, она не знала, но чувствовала, как отступает холод.
От кончиков пальцев, под тонкой коже, рваным пульсом через запястье – и дальше, все дальше и дальше к сердцу, где был самый большой ледяной кристалл. Тепло… тепло было сильнее холода, оно было таким же настоящим…
Совершенно точно – верным, неиллюзорным. Живым…
Саль медленно отняла вторую руку от щеки, опуская ее, и неуверенно подняла взгляд на Шинро. Несносный… Но он был теплым – и это, кажется, прощало ему все его грехи. Позволяло ему быть учителем для нее, учить ее чувствовать что-то еще кроме вечного холода.
Сердце билось часто-часто, но она об этом не думала. Могла забыть совершенно обо всем; была ночь, до рассвета еще далеко, а у нее было тепло… Рядом с ней было тепло. Шинро Сата, огненный дьявол, пришедший к ней из преисподней…
- Руки всегда будут холодны, если их не согреть, - тихо заметила художница. Губы отчего-то пересохли, и она облизала их быстрым движением языка, не думая совершенно ни о чем, кроме этого тепла. И ей было мало, слишком мало одной согретой ладони, ей хотелось снова оказаться близко-близко, чтобы тепла было все больше… Она никогда не сможет взять его ровно столько, сколько нужно. Ей всегда было нужно тепло, каждую минуту, каждую секунду, каждое мгновение…
А ледяной кристалл в сердце треснул, поддаваясь теплу. До рассвета…

Отдает тепло ей… Жаром грубоватой ладони к тонкой холодной холеной коже – ведь художникам надо беречь руки. А Шинро – нет, не берег, он не был художником, не останавливал время. Жил движением… ускорял время.
Сольвейг не знала, сколько сможет чувствовать тепло, сколько ей отмерено мгновений почти что счастья, но отчаянно пыталась согреться, чувствуя, как подрагивают кончики пальцев – и тех, что были в ладони кота, и тех, что были свободны и теперь мерзли отчаянно. Мало, мало тепла в одной руке, его было нужно больше, много больше, но она не смела просить. Не потому, что не смогла бы потом простить себя, просто – не смела. Было важным то, что Шинро сам поймет то, что ее нужно согреть, сделает это без ее просьбы, почувствовав это…
А ее было нужно согреть. Нет, просто необходимо! Ведь без этого нет жизни, нет ночи… нет тьмы.
Насколько сложнее жить, когда знаешь тепло…
Шинро впился в ее глаза острым взглядом, и она с той же робкой внимательностью смотрела в поблескивающе-желтую глубину, которая иногда отсвечивала колдовским зеленоватым цветом. Как тогда, когда она почувствовала этот взгляд за окном, во тьме, которая скрывала его, воплощение ночи. Он и сам был ею, мог растворяться в ней… Он был тьмой, и тьма была в нем. И с теплом эта тьма, наверное, становилась и ее тьмой.
Но это перестало быть важным.
Ледяных пальцев второй руки тоже коснулось тепло, обжигая, и казалось, что на коже остался след. Даже если бы и остался… Сольвейг только чуть прерывисто вздохнула, чувствуя, как пальцы Шинро обхватывают ее ладонь, совершенно безвольная сейчас, покоренная теплом. Испытанным недавно, но сейчас она нуждалась в нем больше, чем тогда.
Потому что уже знала его.
Знакомое ощущение, когда обе руки лежат в его ладонях, спрятанные. И хотя хотелось взглянуть, художница не отрывала взгляда от глаз Шинро, как будто зачарованная этим неотрывным перекрестьем взглядов. И в этом тоже чувствовалось тепло. Она почему-то вспомнила, как, первый раз заглянув в глаза кота, сочла их холодными, пронзающими, а теперь ей казалось, что в этих глазах – расплавленный свет, способный согревать. Но ведь кроме душевного тепла нужно было еще и физическое, то, которого отчаянно не хватало, и которое она нашла только в нем.
Хотя… искала ли? Ведь он сам нашел ее, сам пришел тогда, и сейчас… тоже. Закрытое окно не было преградой, и он во что бы то ни стало нашел ее. Зачем? Не имеет значения. Тепло – единственно важное. Кружило голову, туманило сознание. Долгожданное, бесконечно нужное, тепло…
Не разрывая взглядов, Шинро наклонился к ее рукам, тихо выдыхая на оттаивающую кожу. Тепло его дыхания мягко обволакивало пальцы, переставшие дрожать, и отчего-то ей хотелось улыбаться, но она так и оставалась растерянно-молчалива, теряя собственную душу в раскаленном золоте желтых до невыносимости глаз.
Было до странности уютно вот так держать ладони в руках Шинро. Нет, это он держал ее ладони в руках, но… она ведь не сопротивлялась? Не смогла бы. Странно даже подумать об этом, чтобы она могла сопротивляться теплу, которое – здесь, рядом.
- Так лучше? – бархатный голос нарушил тишину зачарованного молчания. Вопрос, который, кажется, был не нужен, но позволил ей не пропасть совсем, очнуться на несколько мгновений, стряхнуть дурман. Она, наверное, могла бы совсем потерять голову от этого.
- Так лучше, - полушепотом согласилась Сольвейг, опустив уши. – Спасибо, - еще тише, осознавая, что холода в пальцах больше нет, - Шинро, - легким выдохом, вплетающимся в тишину.
Как тогда – его имя.

А он не называл ее по имени. Просто, безлико – «сенсей». И быть может, если бы она отбросила мысли о неправильности, которых сейчас не было, вместо которых сейчас были смутные обрывки образом (а ведь она, как художник, чаще мыслила образами, чем понятиями и словами), то ей бы непременно захотелось тоже обрести имя. Вспомнила бы, что коту не нравилось, когда она называла его «господин Сата», и, быть может, смутно ждала бы услышать свое имя его голосом. Ведь у нее… тоже было имя. Холодное, северное, как она сама. Напоминающее чем-то перезвон хрусталя… имя.
Но она обо всем этом, конечно, не думала, потерянная, тихая. Лед перестает звенеть от холода, когда начинает таять.
- В следующий раз просто скажите… - теплое дыхание больше не обволакивало тонких пальцев; Шинро выпрямился, но все еще держал ее руки в своих ладонях. Хотя что-то подсказывало, что скоро он выпустит их, и не будет больше тепла… Сольвейг не хотела этого, но что она могла сделать? Молчать, ловя мгновения редкого тепла, слушать голос кота, опустив уши и от этого казавшись ниже, чем была на самом деле, - что холодно…
Художница грустно улыбнулась, пока Шинро сжимал ее пальцы. Сказать, что холодно… Знает ли он, что это невозможно? Ведь холод вечен, и стоит ему выпустить ее руки – тепло растает, исчезнет, не оставив после себя и следа, только – воспоминание.
Нельзя жить воспоминаниями, надо двигаться вперед… Но, кажется, последние два дня она только и делала, что жила воспоминаниями, которые сама же себе и запрещала. Но когда упорно стараешься о чем-то не думать, думаешь об этом все чаще; Саль сознавала это, но ведь если не стараться, то мысли тоже приходят, от них не избавиться… Как обмануть собственную душу? Как обмануть собственный холод?
Не лги мне. Я прошу. Она говорила это тогда, в первый день учебы, когда ее ученик солгал. Просила других не лгать себе… Но лгала сама. Осознавая, что избавление от греха может повлечь за собой грех еще больший, но это… это казалось почти что катастрофой, если вдуматься. Она привыкла к одиночеству, а теперь, когда узнала тепло…
Тепла не могло быть в одиночестве.
- Идемте? – Шинро мягко развернулся, разъединяя руки, ранее сложенные лодочкой, и теперь в его левой ладони была ее правая ладонь, а в его правой – ее левая. Ощущение тепла еще не исчезло, но она неосознанно ждала его, ждала и боялась. Сама не высвобождала рук – слишком дорого это ощущение. Тогда она смогла освободиться… Первый раз – потому что это ощущение было незнакомо, второй раз – потому что был рассвет, а с ним – конец.
Сейчас казалось, что она этого сделать не сможет.
Кот уложил ее ладонь на сгиб своего локтя, решив, видимо, что они все-таки будут идти под руку. Сольвейг снова улыбнулась, теперь с мягким любопытством, глядя, как Шинро, обращаясь с ней так, будто она опять была его собственностью, укладывает на уже положенную на его локоть ладонь ее вторую руку. А потом накрывая эту конструкцию своей ладонью, будто боясь, что она сможет убрать руки – ведь тогда она отказалась. Потому что не смогла сделать движение навстречу…
Она не убирала рук. Продолжая осторожно согреваться.
Саль, смотрящая на их руки, снова подняла взгляд на Шинро и кивнула, легонько прикусывая губу. И снова статичность нарушилась, обращаясь движением в сопровождении негромкого стука каблуков.
- В следующий раз… - задумчиво повторила сказанное Шинро недавно Сольвейг. – Но ведь тогда вам придется вовсе не отпускать моих рук, Шинро, - в глазах мягко блестел смех.
Не отпускать рук, чтобы не было холода.