Столовая >>>>>

Из учебного корпуса - наружу, на воздух, туда, где светло. Солнце ударило в глаза, заставляя моргать, привыкая, и растерянно улыбаться чему-то - то ли солнцу, то ли ощущению себя беспомощной. Наверное, это может быть странным - из дома в столовую, из столовой домой... Только уже не в одиночестве. Саль оглянулась через плечо на идущих чуть позади учеников, тихонько вздохнула и уткнулась взглядом в дорогу под ногами.
Она, казалось, могла пройти этот путь с закрытыми глазами, найти дорогу домой когда угодно... Она привыкла. Много гуляла по территории школы, с самого первого дня, узнавая это место, отмечая для себя места, где можно рисовать или читать, где можно побыть в одиночестве - или, если хочется, среди людей, молча и занимаясь чем-то своим. Отовсюду с немаленькой территории Рейби надо было найти дорогу к учительскому корпусу, и она искала. Это было даже интересно, а потом... потом она просто стала знать их все наизусть.
У нее была хорошая память.
Хорошая ли память у учеников?.. Нет, они, наверное, знали, где живут учителя. Знали и дорогу туда, но... Ведя их туда, она все равно чувствовала что-то не совсем честное. Не по отношению к себе - к другим учителям. К той же Рико, к Альто, к Дмитрию... Ко всему учительскому составу. Как будто раскрывала чужой секрет. Хотя это наверняка секретом не было... или все-таки было?
Чепуха такая...
Ученики шли сзади, и художница почти чувствовала полусонное состояние Таки. Это было немного обидным, ведь... она собиралась открыть душу. Но обижаться было нельзя - она сказала себе, что нельзя обижаться. Иначе станет еще хуже, будет очень неприятно и больно, а ведь ей еще вести уроки сегодня... Быть учителем. Сольвейг подняла голову и безмятежно посмотрела на учительский корпус впереди.
- Обычно, - начала она, кажется, ни к кому не обращаясь, - ночь предназначена для сна, особенно в школе, - она тихонько улыбнулась. От того, что она сейчас не видела ни Таку, ни Шинро, было легче говорить. Пока что легче. И она ценила это - до поры до времени.
Хотя кто бы говорил, что ночью надо спать, Сольвейг Йенсен...
Вошли в корпус, направились дальше по коридору... В тонких пальцах оказались ключи с каким-то незатейливым брелком, которые Саль крепко сжала в холодной руке. Сердце начинало биться скорее. Они... почти пришли. Еще немного - и душа будет открыта. Настежь. Нагой душе холодно и больно, если начинает дуть ветер, царапая быстрыми порывами. Она боялась.
Наконец Сольвейг остановилась перед дверью своей квартиры, вставила ключ в замочную скважину, повернула два раза налево... Привычные движения. Замок был открыт, но двери она не открывала, замерев перед ней и положив ладонь на ручку.
Знала ли она, на что идет? Хотела ли этого на самом деле? Наверное, это уже не имеет значения... теперь. Повернуть назад нельзя. Нельзя повернуть ключ направо.
- Я немного волнуюсь, - она не поворачивалась. "Немного"... она соврала. Волновалась ужасно, но... сказать это было бы глупо. - И думаю, что вы... поймете меня.
Прохладная ладонь нажимает на ручку, открывая дверь.
- Прошу.
Комната встретила, как всегда, ярким светом из окна, заставляя появиться на лице улыбку, несмотря на то, что хозяйка квартиры пришла сюда не одна. Саль повесила ключи в ключницу, выскользнула из туфель, оставаясь в чулках, прошла вглубь комнаты и обернулась на своих гостей, чуть опустив уши. Дома было... спокойнее и немного легче, хотя она знала, что застынет в страхе, стоит им всем оказаться в мастерской. Но до заветной двери в святую святых оставалось несколько шагов, и пока было... спокойно. Почти.
- Я работаю в мастерской, и картины висят там же, - она оставила папку на столе и прошла к окну, выглянула на улицу, а потом оказалась рядом с дверью в свой маленький мир. - Их не очень много, таких, которые я рискнула бы повесить, - художница развернула ухо назад. - И... их почти никто еще не видел, - она мягко улыбнулась в пол. - Вы будете одними из первых.
И, быть может, единственных. И она открыла и эту, последнюю дверь.
Светло. Одно из окон, выходящих на восток, было открыто настежь, а паркет на полу был нагрет ласковым светом солнца. На мольберте еще со вчера был прикреплен ватман, а поверх - обыкновенный лист бумаги, на котором был торопливо набросана шариковой ручкой женская худощавая фигура с ногой, согнутой в качественном балетном пассе. Женщина стояла у плиты и что-то помешивала в кастрюле. Снизу наброска была подпись - "она настоящая!". Наработок, набросок... Сделанный в четвертом часу утра. Саль прикусила губу, но набросок снимать не стала.
Вот он - ее мир. Место, где она могла бы быть вечно. Взгляд глаз цвета ночи привычно скользит по картинам в простых рамах. Сюжет каждой знаком до боли, она столько раз смотрела на них - и рисуя, и потом...
Вот на той, около книжного шкафа - летняя ночь. Самая обычная комната, самого обычного европейского дома. Стол, стеллаж с книгами, шкаф, старая кровать - темное резное дерево. Кровать стоит у стены, зритель видит ее и окно, выходящее на город. Острые шпили старинных башенок, и кажется, что звезды спустились с небес и примостились на жестяных флюгерах и черепичных крышах. Луна заливает комнату немного призрачным светом. В кровати спит девчушка, уже не ребенок, но еще и не взрослая. Спит крепко, разметав по подушке русые волосы. А рядом, на широком подоконнике, пристроился ангел. Не мужчина и не женщина, доброе, вечно юное лицо с мудрыми глазами. Одной рукой опершись о спинку кровати, другой ангел острожно гладит девочку по голове и тихонько улыбается чему-то. Под боком у спящей девчушки свернулась калачиком кошка. Ангел разбудил ее, и кошка приподнимает ухо, заинтересовавшись ночным гостем, но глаза не открывает, понимая, что все в порядке. Саль рисовала это, когда ей было семнадцать. Так давно...
А вон на той, которая висит слева от южного окна, изображен дождливый день. Большой город, который она машинально списывала с Токио, оживленная улица. Разноцветные зонты. Толпы людей, спешащих по своим делам. У людей размыты лица - то ли дождь тому виной, то ли серый день... все сливается в одно невнятное озабоченное чем-то лицо. Линии схематичны и размыты. Рядом с небольшим магазином сидит на корточках парень. Самый обычный парень самой заурядной внешности. Большим ярким зонтом он укрывает частично себя, частично маленького взъерошенного котенка. Котенок смотрит на парня с любопытством, слегка навострив ушки. Парень смотрит на котенка странно, как человек, только что проснувшийся от долгого тяжелого сна. Вода стекает по зонту, заливает парню спину, течет по улице ручьями... Саль хотела быть ребенком, иногда. И хотела рисовать что-то подобное, что-то как будто наивно-серьезное, и это было... странно.
На картине над фортепиано - зима, холодная и жесткая. Стеклянный, как будто замерзший рассвет, и небо кажется таким прозрачным-прозрачным, серо-голубым, светлым... В горах притаился замок с башенками и шпилями, серые камни таят в себе что-то тайное, невозможно древнее... Замок занесен снегом, белым-белым. Сюжет не нов, но рисовать такое хотелось. Оно рвалось наружу, и она рисовала...
Между двумя восточными окнами - довольно большая картина, написанная на холсте. Закат, которого не видно, но золотисто-алые солнечные лучи пробиваются сквозь крону вековых дубов, ветви которых сплелись в причудливом узоре. Здесь такая неподвижность и чувствуется вечность. Время как будто остановилось... А под деревьями дремлет дракон, свернувшись кольцом, сложив крылья. Прорисована каждая чешуйка, а кое-где на чешуе - следы копоти. Дракон спит, спит волшебным сном... Он не проснется, он - легенда. Таинственная легенда людей. "Сольвейг, ты до сих пор читаешь сказки?" - "Я хочу..."
Справа от южного окна - прохладная ночь. Прохладная ночь в одном из норвежских фьордов, камнистых, жестких, безжалостных. Дует северный ветер, и кажется, будто он норовит забраться под одежду, норовит пронзить насквозь... А на одной из скал - тонкая девичья фигурка с протянутой вперед ладонью, будто что-то было здесь, но исчезло, а она не хочет в это верить, не хочет... Ветер треплет белое платье, путается в темных волосах, не давая заметить сначала два кошачьих уха. Саль рисовала, и иногда ей казалось, будто девушка на картине, стоящая к зрителю в три четверти со спины, обернется, и посмотрит знакомыми глазами цвета ночи, боязливо прижмет уши, спрячется, уйдет... но непременно вернется. Потому что чего-то ждет. Чего-то, что исчезло.
Чуть подальше от фортепиано - портрет молодого мужчины. Отец... которого она не знала никогда. Темно-русые волосы, как будто несколько секунд назад взъерошенные чьей-то ласковой рукой, и искры смеха в глазах цвета ночного неба перед рассветом. Лицо с правильными чертами, круглый металлический медальон на шее. Мечтатель-отец, который хотел увидеть мир, который хотел жить, жить! Она знала его по фотографиям, и если приглядеться, то было заметно, что рука художника была неуверенна и робка. Легкая, светлая картина.
Справа от второго восточного окна - раннее утро. Вот-вот взойдет солнце, первые лучи уже позолотили верхушки деревьев и облачные бока, но до настоящего восхода еще есть времени. Все это зритель видит через раскрытое окно. У окна сидит старик, темноватый профиль на фоне неба. Старик похож на хиппи - длинные седые волосы стянуты кожаным ремешком, вышитая рубашка из льна. Он прищурился и лукаво улыбается. В руках у старика простая деревянная флейта, он поднес ее ко рту и вот-вот сейчас дунет. И через мгновение взойдет солнце и начнется новый день для такого огромного и такого маленького, как странный кулон в виде земного шарика у старика на шее, мира...
"Верхняя" картина в "стопке", прислоненной к стене на полу - снова ночь. Ночь, посеребренная светом растущей луны, бросающей блики на морскую гладь. Только темное небо и темное море, и кажется, что где-то там, далеко, линия горизонта может порваться, и тогда небо и вода смешаются, станут одним целым, новой стихией. И на фоне всего этого - две руки, мужская и женская, а пальцы сплетены в замок - сокровенный, доверчивый жест. На тонкой женской руке серебряный браслет-цепочка, а у мужской руки на запястье шрам. Недавнее. Счастливо-взволнованное и неизведанное ею, Сольвейг.
Она отошла к шкафам, доставая из одного из них связанный лентой альбом. Карандашное. Если вдруг... захочется взглянуть. Хотя она не знала. Скорее всего, просто хотелось чем-то себя занять.
Она боялась.

Свежий воздух немного бодрил и успокаивал одновременно. Мысли о высоком покинули наконец голову, давая расслабится и дышать чуть спокойнее. То и дело хотелось бросить все и остаться тут, погреться на солнышке и немного вздремнуть. Может сон бы смог привести тот кавардак, что творился в голове, в порядок? Впрочем это все потом, сначала картины. Глупо было отрицать, что Таку жгло изнутри любопытство. И беспокойство. Но солнышко продолжало светить и день, казалось, начинал налаживаться. Или только казалось? Хани таки слез с плеча, видимо ему все же надоело цепляться за хозяина, чтобы не упасть. Теперь хорек, задрав хвост, гордо семенил рядом с остальными, то и дело оглядываясь на шорохи и немного дергая маленькими ушами. Даже Хани был спокоен. Это просто идиллия. Или затишье перед бурей. Такая погода была идеальной - не слишком холодно и не жарко, солнце светит, но не печет - идеальное время, чтобы взять все необходимое, сесть, как обычно, под деревом и рисовать. Рисовать, рисовать, рисовать, пока солнце не сменит вечерняя прохлада. Какие уроки? О чем речь вообще? Определенно он направится именно сюда. Мысли о кровати и вкусном молоке в столовой сменились на нечто новое очень спонтанно и быстро. Хотелось всего и сразу. Наслаждаясь временным спокойствием юноша и забыл, куда они направляются и о том, что он, в общем-то, не один. Слова учителя словно током в голову ударили. Неужели так заметно? Впрочем да, он сам виноват. Актер из него плохой, а когда глаза закрываются так, что хоть спички ставь - сложно скрывать очевидный факт.
-Угу, для сна. Если с вами не живет маленький пушистый друг, которого успокоить не менее сложно, чем остановить танк.
Как-то с долей сарказма произнес человек. Нет, он не пытался оправдываться - от него подобного никто не дождется. Раму сам знает, как ему и жить и что делать - оправдываться за свой выбор он считал, как минимум, глупым. В конце концов это его право решать, спать ему или бодрствовать. Тогда к чему эти слова? Просто так. Брошенная фраза только для того, чтобы не хранить гнетущее молчание. Да и произнесена она была в шутку. Хотя стоит заметить, что как и актерские навыки, чувство юмора у брюнета было развито весьма посредственно. Впрочем к непониманию и обидам ему не привыкать - слишком уж долго он был один, чтобы вот так просто общаться с другими людьми или кошачьими. Хани, словно понимая, что говорят о нем, отвел ушки назад и прижал их к голове, словно отвечая "Сам хорош". Однако этот его маленький бзик остался незамеченным. Теперь же брюнет старался "держаться" в этом мире и в себя больше не уходить - впереди показалось здание. В этой части учебного комплекса он никогда не был. Ровно как и Хани, у которого незнакомая местность вызывала бурный интерес. Зверек дергал хвостом, то и дело останавливался, принюхиваясь, но потом все равно догонял хозяина и шел рядом с ним. К кошачьим малыш особого доверия не испытывал, пусть даже и опасности от них не исходило. Животные чувствуют намерения людей, как добрые, так и злые. Впрочем Хани был слишком привязан к хозяину и никто ему был больше не нужен. Когда они вошли в здание занервничали оба. Хани - от обилия незнакомых запахов, а Така от осознания того, что влип он конкретно. Теперь пути назад уже не было. Отчего-то художник был уверен, что в гостях будет себя чувствовать не уютно. Да и отчасти он понимал Хани. Тут, как и в столовой, была такая какофония запахов, что создавалось ощущение, будто они чем-то обрабатывали все комнаты. Понять, откуда исходил запах, юноша не мог. А впрочем это и не было нужно. Через несколько мгновений все вернулось на круги своя, даже как-то слишком неожиданно и быстро. Наверняка вентиляцию таки включили. Хани же по-прежнему дергал носом крался следом за другом, стараясь не отставать. Напряжение к человеку вернулось, когда Сольвейг остановилась у одной из дверей. Щелкнул замок. В этой тишине звук открываемой двери резанул слух. Впрочем нервировало не это. И судя по всему в таком состоянии был не один художник. На слова кошки юноша ничего не ответил, посчитав, что ответ очевиден и слова, здесь, в общем-то, лишние. Дверь открылась и брюнет, быстро одумавшись, схватил Хани на руки, чтобы тот не сиганул в чужую квартиру. Впрочем зверек и не собирался ломиться вперед - в новой обстановке он действовал осторожно. Последовав примеру кошачьих, Така разулся и двинулся вперед, остановившись рядом с соседом. Хани беспокойно и воровато озирался по сторонам, но сейчас было не до него. Все же все трудности учителя, человек ощущал так, словно это он привел домой малознакомых людей, дабы показать им рисунки, а вовсе не она. А она все же сделала этот шаг. Открыла последнюю дверь, пустила в свой мир. Это действительно достойно уважения, настоящего уважения. Кажется, словно этот шаг мал. Словно это так легко сделать. Отнюдь. Порой пропасть не так легко просто переступить. Надо закрыть глаза и просто сделать этот шаг. Но почему-то многие не решаются. И нельзя их винить в этом. Раму замялся у входа в комнату, заметив, что сосед тоже остановился. Хани заерзал на руках, но был сильнее стиснут в объятьях. Только не здесь. Пусть он портит иногда рисунки хозяина, но рисунки других людей Така портить не позволит. И вот, шаг сделан. Рисунки. Нет - картины. Уже с первых минут брюнет ощутил большую разницу. Огромную разницу. Разницу не только в манере рисовать, разницу даже в отношении к своему творчеству. Брюнет в этом был намного проще - его рисунки нельзя было просто увидеть. Они не висели на стенах, не стояли на полу, прислонившись к стене. Даже у себя дома, где он знал - в его комнату не войдут, рисунки были всегда спрятаны. Как он сам прятал свой внутренний мир от людей, так он прятал и дорогу в этот мир. У него - просто альбомы. Он не мог просто повесить свое детище на стену. Пусть даже в золотой рамке - не мог. Не мог и потому, что не выделял ни одного рисунка. У Таки не было любимых или ненавидимых картин. Он относился ко всем своим результатам одинаково и даже если бы решился повесить картину на стену - никогда бы не смог решить, какую именно. Все они были важны. Даже те каракули в шесть лет - они были дороги сердцу не менее, чем роскошные пейзажи. Было и нечто другое, что различало брюнета и Сольвейг. Содержание картин. Така осознавал, что это - не все, но даже по этим картинам он видел, как отличается манера рисовать, как отличается характер картин. В рисунках брюнета редко присутствовали люди и города. Все, что угодно, кроме этого. Он не любил рисовать людей, предпочитая им животных или мифических созданий, а городам - пейзажи, природу. Это лишь поверхность - различия куда существеннее, ведь каждый художник вкладывает в картину что-то свое. Не бывает двух совершенно одинаковых картин, не в плане изображения - в плане характера. Картины живые. Они дышат, они живут. И человек по настоящему сможет называться художником если сумеет передать это. Если его картины смогут быть действительно живыми. Остановить время, момент - высшее мастерство. Рисовать движение не просто, рисовать живую, по-настоящему живую картину - невероятно сложно. Сам Така пока не мог так же рисовать. В картинах Сольвейг чувствовалось что-то особенное. Время остановилось, движения нет, но картины живые.
-Это действительно... Невероятно.
Произнес юноша, сосредоточившись на большой картине. Дракон. Как часто он рисовал драконов сам. Разных. Это невероятные существа, отчасти от того, что они могут быть совершенно не похожими друг на друга. Но дракон - лишь начало. Взгляд скользит по всему холсту, отмечая малейшие детали и заставляя брюнета в голове делать свои выводы. Что-то из этого он не смог бы нарисовать, что-то рисовал уже не раз. Брюнет не останавливался на одном творении, неспешно переходя от одного к другому, изучая их и наслаждаясь. Раму всегда тянуло к искусству. Не только к художественному - его всегда интересовала музыка, хореография. Он наслаждался наблюдением за другими художниками, за их работой и результатами. Это место приносило невероятный покой, в окружении картин становилось легче, намного. Утопия.

Он помедлил перед мастерской не просто так. Просто все вокруг – это было пространство. То, что окружало учительницу, то, что было ее маленьким миром, где она, будучи в одиночестве, чувствовала себя в относительной безопасности. Уют и покой. Каждая деталь, каждый предмет в комнате – все несло на себе отпечаток мира Сольвейг Йенсен. И все было важным. Маленькая, светлая комната, лаконичность и аккуратность во всем. И одновременно уют, та особая атмосфера, которая превращает помещение именно в дом. Здесь, наверно, хорошо и когда комната залита солнечным светом, и с приходом вечерних сумерек… А подоконник, обитый мягкой тканью, с подушками  и аккуратно сложенным пледом, и вовсе пленил кота.
И все здесь было единым целым, не так как в комнате номер девять, где человек и неко разделили пространство.
Впрочем, Курой не задержался в этой комнате-спальне слишком надолго, он вошел в мастерскую вслед за соседом, осознавая, что это помещение, скрытое за обычной дверью,
намного больше. Раза в два, а то и в три. Здесь уже не было мягкого ковра,  просто паркетный пол и светлые стены. И в мастерской было сразу  три больших, незанавешенных окна. Максимально открытое, свободное пространство, центр маленького мира. Вокруг, казалось, тончайшей вуалью повисла тишина.
Сенсей ждала от них чего-то, сейчас еще сильнее похожая на юную девушку. А они.. они просто смотрели, хотя о спутнике кот как-то в этот момент просто позабыл.
Это не было похоже ни на что, ранее виденное. Курой медленно обходил комнату, впитывая в себя саму атмосферу. Он не задерживался подле какой-либо из картин, этому было свое объяснение.
Абсолютная память… Он помнил все, что происходило в его жизни, каждый день. И сейчас запечатленными становились картины, малейшие детали. Даже то, как падал свет из больших окон в этот момент. Тишина…
Но будь такая возможность, он остался бы здесь, чтобы в этой тишине погрузиться в мир картин полностью.
Да, кот не был художником или ценителем живописи, поэтому ничего не мог сказать ни о стиле, ни о технике, ни о манере исполнения. Он был лишь немного знаком с традиционной японской школой. Или, точнее, видел некоторые из картин на классические сюжеты.  В доме, где рос Шинро, были несколько расписанных ширм, были гравюры.
Можно даже сказать, что ему нравилась традиционная пейзажная живопись, с ее пустотой и теряющимися на изобразительном фоне изысканными деликатными линиями, которые побуждают к завершению картины силой собственного воображения. Его привлекало то, что в рисунках тушью все сведено к воспроизведению только главного, при этом тонко передавая ощущение покоя и уединения, глубинный поток жизни. Проникновение в природу вещей – вот, что видел в них кот. Элегантно строгие рисунки были как тайный язык иносказаний и намеков, были соединением мира явственного и скрытого, привычного и неведомого, действительного и фантастического.
Здесь, сейчас, на этих полотнах тоже было подобное соединение. Но, в противоположность виденным ранее, эти картины поражали пространством и перспективой, богатством красок и тщательной прорисовкой деталей. Они были настолько настоящими, что хотелось протянуть руку и прикоснуться… Курой обошел помеху на своем пути, застывшего брюнета, продолжая свое движение от картины к картине.
Да, настоящие, живые, и удивительно проникновенные.
Он уже прошел мимо города, что был виден из окна, города, по крышам которого растеклась летняя ночь. Словно сам заглянул в комнату вместе с лунным светом, побеспокоив маленького сородича, но оставшись незамеченным.
Прошел сквозь людской поток, под дождем, не замечая лиц всех тех, кто спешит по своим делам, пока его взгляд не остановился на двоих, нашедших в этом потоке друг друга.   
Вдохнул обжигающе холодный воздух под светлым, серо-голубым небом, нырнув сквозь его прозрачность к стенам чужого замка, на мгновение ощутив размах сильных крыльев за спиной.
И вот снова ночь, нездешняя природа, кажется, что кто-то, жестокий и безжалостный, пропорол каменную линию берега когтями, оставив навечно шрамы-следы. Ветер, холодный и суровый, как и вся эта земля, совсем не ласков к застывшей на вершине скалы фигуре в белом. Девушка протягивала руку в пустоту, в темноту, единственно светлая…
- Это действительно... Невероятно.
При звуках голоса Курой оглянулся на художницу, замечая, как она покраснела. Учительница, смущенная, заняла себя какими-то движениями, стараясь перебороть смятение, а потом и вовсе закрыла глаза. Он хотел бы найти те слова, что успокоят ее.
Кот, оглянувшись на картину, сделал шаг по направлению к стоящему в углу инструменту. Оставалось еще несколько полотен, но их он запомнит когда совершит обратный круг… А сейчас…
Подойдя к фортепиано, Курой провел по его поверхности рукой, дожидаясь, когда художница соберется с силами и откроет глаза. Почувствовав ее взгляд, он замер, только плавно повел хвостом.
- Йенсен-сенсей… А Вы часто играете?
Он еще раз пройдет по мастерской, вглядываясь в образы, в лица людей, может тоже остановится у одной из картин, поймав дыхание творца. Но пока отвлечет Сольвейг Йенсен от переживаний, которыми она себя изводит. Она сказала, что ее картин почти никто еще не видел и они - одни из первых. То, что было заключено в этой мастерской, было для учительницы слишком важным. Она сделала им ценный подарок. Очень ценный.

J'ai peur...
Узкая прохладная ладонь прижалась к рубашке, туда, где под ребрами билось быстрое, но не согревающее сердце. Было страшно. Несмотря на то, что этот мир открыт для других уже довольно долго - по меркам Сольвейг. Что они скажут? Вдруг все эти слова Таки - всего лишь простая вежливость? Как жаль, что я не умею читать мысли...
Стук сердца. Быстрый, задыхающийся, будто спешащий неизвестно куда. Совершенно невозможно успокоиться... хотя она уже открыла глаза, хотя она уже смотрит на своих гостей - немного выжидающе, внимательно, серьезно. Немного напоминающая школьницу на экзамене, несмотря на то, что она никогда их не сдавала.
D'user mon sourire...
Шинро, вглядевшись в картину фьорда, шагнул к цифровому фортепиано, стоящему в углу. Провел ладонью по его поверхности - ладонью, которую явно не жалели. Сбитые костяшки, какие-то ссадины... Тем не менее, эта рука могла бы быть красивой; чуть прищурив глаза цвета ночи, художница вгляделась в смуглую руку на черной "крышке" инструмента.
Бледно-алые губы дрогнули улыбкой, невольной, незамеченной самой Саль. Именно такие улыбки и бывают искренними чаще всего.
A courir ce bonheur de malheur...
- Йенсен-сенсей...
Нарушилась тишина. Девушка приподняла ранее прижатые к голове уши, вслушиваясь в изменившуюся тишину и повисший в воздухе отблеск ее имени. Йенсен-сенсей... Быть может, надо будет просить, чтобы ее назвали Сольвейг-сенсей, не так официально, но... это страшно. Тем не менее, она никогда не думала о себе как о Йенсен-сенсей. Это было не ее имя.
Si peur...
- А Вы часто играете?
Саль ждала подобного вопроса, ждала, но все равно опустила глаза в пол, отрывая, наконец, руку от сердца и сплетая пальцы в замок. О том, что она играет, не знала даже Рико. О большей части своих занятий, которых было немало, Сольвейг Йенсен не распространялась, полагая, что это может быть неинтересным. Да и просто - она редко рассказывала о себе больше, чем следовало.
D'user mes soupirs...
Легкий вздох. Сольвейг подняла взгляд на своего ученика, который оторвался от созерцания спящего дракона и теперь тоже смотрел на нее. Тоже ждет ответа... Разрушила одну стену - рушь и другие, Сольвейг. Она быстро облизала губы, посмотрела на вырывающегося хорька, которого, наверное, следовало бы выпустить, но она боялась просить об этом - на полу все-таки картины. За картины она боялась много больше, чем за скучающего в руках хозяина хорька, и это, кажется, было нехорошо. Но она ничего не могла с собой поделать - все-таки картины были ее дыханием.
A simuler l'amour quand meurt le meilleur...
- Не чаще, чем рисую, - художница попыталась улыбнуться, переводя взгляд снова на Шинро, замершего возле инструмента. Обыкновенно фортепиано было единственным темным пятном в мастерской, а теперь здесь их было... четыре. Темнота, рассеянная в человеке, двух неко и музыкальном инструменте. От осознания этого хотелось поежиться, и Саль зябко дернула плечом.
J'ai peur d'epouser le pire...
Так и забыв закрыть стеклянную дверцу книжного шкафа, Сольвейг направилась в угол с фортепиано, туда, где стоял Шинро. Собственные шаги казались странно несуществующими, она почти их не чувствовала, ступая по-кошачьи бесшумно и по-ночному легко. Остановилась сбоку от инструмента, все-таки выдерживая дистанцию между собой и котом, приподняла голову, вглядываясь в картину фьорда.
De tout travestir...
- Мне всегда казалось, что этот угол - самый холодный во всей мастерской, - взгляд глаз цвета ночи скользнул сквозь две рамки к серо-серебристому замку. - Но иным способом расположить картины невозможно, - она тихо улыбнулась как будто в сторону Шинро (она и сама это не слишком хорошо поняла) и перевела взгляд на Таку. - Така, а ты... рисовал замки?
У каждого художника, там, за гранью листа бумаги или кромки холста, свой дом. Иногда не один. Было... любопытно.
Alors je mens sacrement...
Но это ложью не было. Ей и в самом деле было любопытно, хотя любопытство, наверное, учителям проявлять было нельзя. Но Сольвейг Йенсен совершенно точно не была идеальным учителем, и вряд ли им когда-нибудь будет. И она пыталась говорить. Зачем-то. Здесь. Здесь можно хотя бы вдохнуть...
En sacrifiant mes sentiments.

Тишина, которая царила здесь не угнетала. Успокаивала. Хотелось побыть здесь дольше, намного дольше, попытаться впитать в себя часть атмосферы, что царила здесь. А потом вложить её в новый рисунок, или быть может именно в тот монорельс, что рвется сквозь облака в чистое бесконечное небо. Но нельзя. Слишком это тяжело - открывать свой мир посторонним людям. Именно посторонним, ведь их знакомство произошло не так давно. Что в сущности они знали друг о друге? Почти ничего, лишь самую малость. Откуда это доверие? Откуда уверенность в том, что они друг другу не причинят боли? Нет никакой гарантии, что все здесь говорят правду, хотя очень хотелось, чтобы это было действительно так. Тогда почему так просто делать эти шаги, которые могут изменить жизнь до неузнаваемости? Сначала сам человек согласился открыться, потом учительница. Лишь сосед пока сохранял своего рода дистанцию. Возможно он был чуть более разборчив в этом плане, в отличии от всех остальных, кто находился в этой комнате. Но брюнет почему-то не жалел, что все получилось именно так. Быть может потом, позже, он осознает свою ошибку и захочет повернуть время назад. Но сейчас художник отчасти был даже рад. Он впервые пошел на контакт так легко, впервые не боялся этого. Страх. Пожалуй именно он сковывал, не давал идти навстречу новым знакомствам. В конце концов Раму долгое время был один. Он не привык вот так непринужденно беседовать с другими людьми. Это было странно, непривычно. Ему было тяжело говорить даже с собственными родителями, которые были готовы прийти на помощь в любой момент, были готовы понять и простить, были всегда рядом и любили его больше жизни. Художник знал это. Знал, что им можно верить не смотря ни на что. Но разговоры не шли, отношения портились, Така медленно, но уверенно отдалялся и от них. И теперь говорить с людьми, которых он вовсе не знал, было очень сложно. И тем не менее, он пытался. Пытался вести себя так, как вела себя сестра. Слишком большой оказалась эта потеря - человек сам перестал замечать, как теряет самого себя, пытаясь подражать другим. Хани в очередной раз дернулся и почти вырвался из хватки, но руки совершенно неожиданно сжали зверька сильнее, не позволяя сделать последний рывок. Голова, черт возьми. Лишь несколько секунд сильной тупой боли, которая оглушала, вызывала мелкую противную дрожь во всем теле. Неприятно. Несколько мучительно долгих секунд, после чего все резко прекратилось. Тело даже не успело среагировать на резкую вспышку боли. Давление наверняка, но спать почему-то уже не хотелось. Хани замер, прижав уши к голове. Кошки были известны своей проницательностью. Они приходили, чувствуя, когда хозяевам плохо и ложились рядом, успокаивая, словно пытаясь разделить с ним боль. За хорьками столь благородного поведения не замечалось. Однако юноша понимал - дело было не в кошках, а в связи, что установилась между человеком и его питомцем. Хорек дернул носом и пискнув, успокоился. Хоть что-то хорошее, теперь можно было немного расслабится. А боль бесследно пропала. Быть может лишь глаза в то мгновение выдали человека.
-Я пытался.
Честно сознался юноша, стараясь поддержать этот напряженный разговор. У каждого художника есть вещи, которые у них выходят отлично, есть вещи, которые написать тяжелее, а есть те, что не подвластны вовсе. Замки. Брюнет рисовал замки, но они никогда не получались такими, какими он их хотел видеть. В них чего-то не хватало, они как будто были не закончены. Детали. Все замки выходили совсем не такими, как описывают в сказках. Они были не похожи даже на те сооружения средневековья. В них не хватало деталей, что могли бы дополнить замок. Не было мелочей, которые могли бы украсить картину, наполнить её той самой атмосферой сказки. Замки, как и люди, никогда Таке не удавались. И все равно те неудавшиеся рисунки он любил. Любил так, словно это был шедевр, способный подарить ему миллионы. Отчасти это было действительно так. Каждый рисунок, пусть самый кривой и недоработанный дарил часы настоящего счастья. Счастья, которое было дороже любых денег.

Глядя на кота, никто бы не подумал, что он может заинтересоваться живописью… или фортепьяно. Он же, думая о своем, осторожно вел рукой по темной поверхности инструмента, следя, чтобы не оставить царапин. Вспоминая.
И прислушиваясь к разговору художников. Така, он был способен поддержать разговор, найти, что сказать о картинах. Это бы помогло учительнице, что все еще чувствовала себя неуверенно. Это помогло бы им обоим.
Разговор – как детская игра в мячик.
Taco taco agare
Kaze yoku ukete
Мячик у тебя, ты бросаешь его следующему в круге, слышны хлопки в ладоши и детский голос продолжает стишок.
Kumo made agare
Ten made agare
Маленький Шинро не играл с другими детьми. Ему было нельзя, так говорили родители.
Edako ni jidako
Dochira mo makezu
А когда мячик отскакивает от стены, это скучно, хотя ты хлопаешь в ладоши и продолжаешь стишок.
Kumo made agare
Ten made agare
- Я пытался.
Are are sagaru
Hike hike ito wo
Курой излишне внимательно посмотрел на соседа. Така, когда они были в комнате номер девять, был более разговорчив.
Are are agaru
Hanasu na ito wo
Необычный человек. Почему он не может говорить о том, что ему близко по духу?
Йенсен-сенсей ожидала его ответа, ловила его слова. Ей нужно было помочь… расцвести. Ей было нужно тепло.
Сольвейг вздрогнула и сжалась, потеряв уверенность, ее хвост забарабанил по длинному подолу юбки, дергая ткань. Новый шаг, на этот раз к своему ученику. Она волновалась за него…
- Така, ты... плохо себя чувствуешь? Что-то случилось?
Сильная духом.
С человеком было что-то не так, кот отметил это еще когда они вышли из комнаты. И дело было не просто в рассеянности или усталости. Но Така не принимал лекарств, это точно.  Курой с долей сожаления отошел от фортепьяно к окну. Сегодня не время для негромкой музыки.
Така. Слишком напряженный, излишне закрытый. Сослался на то, что не спал. Раньше.
- Мне нужно было быть более… Внимательным, - кот оперся о подоконник, спиной к окну, - В будущем не стоит разговаривать всю ночь, так?
Он говорил негромко, но так, чтобы его слышал и человек. Что же с ним не так?
Курой жмурил желтые глаза на брюнета, наблюдая и за хорьком.
Раньше звучали слова про уроки, но теперь он не был уверен, что соседу стоит на них идти.

Если распахнуть все окна солнечным днем, то можно чувствовать, как ветер путается в волосах, можно лежать на нагретом паркете, смотря в потолок и не думая ни о чем. Чувствуя привычный сердцу холод, не обращать на него никакого внимания - просто потому что не нужно. Пытаться ловить в сознании какие-то образы, неосторожно упуская их сквозь тонкие пальцы. Исчезает время. Нет ничего, только пространство и мир с тремя открытыми окнами.
Она любила такие моменты.
И теперь, снова переведя взгляд с Таки в пол, Сольвейг Йенсен думала о том, что теперь такое вряд ли получится. Осень. Осень, а за осенью зима... Зимой холоднее, чем летом. Она, конечно, еще не знала, какой будет зима в этой школе. Холодной... Да, наверняка, холодной. Как и всегда. Нет исключений. Все повторяется... А холод вечен.
Дышишь на окно и рисуешь что-то кончиками пальцев.
Така потянулся рукой к виску, заставив художницу вскинуть взгляд. У него болит голова? Верно, это все ночной недосып... Да, наверняка. Ее вчерашним словам Така не внял все-таки. Нет, глупо ожидать, что ее будут слушать в первый же день знакомства. Авторитет учителя роли не играет, в таком-то возрасте... И все-таки надо поговорить с такой насчет какого-то режима.
Ты думаешь, как Гудрун Йенсен, - мысленная улыбка. Нечему удивляться, впрочем. Ночью все равно надо спать...
Саль, чутко ожидая ответа, не обращала внимания на нервничающего в руках хозяина хорька, увлеченного созерцанием учительского хвоста. Это не важно... Она не стала даже подбирать хвост, внимательно глядя на Таку. Ему плохо.
- Нет, все в порядке. Это не впервые, пройдет.
Не впервые... пройдет. Все равно было нельзя это запускать, тем более, впервые. Мало ли к чему это может привести... Она, Сольвейг, в ответе за своего ученика, несмотря на то, что она его не приручала. Ее саму... ее саму, скорее, надо было приручать.
- Така, - серьезный взгляд глаз цвета ночи. - Не лги мне, - это не было приказом или указанием, это было просьбой. Легкий вздох. - Я прошу.
Ухо развернулось на почти неслышный звук шагов. От фортепиано... к окну. Рядом с одним из четырех выходов из этого мира. Выход закрыт... Зачем стоять около закрытого выхода? Ждать, что он откроется? Быстрый взгляд - темная фигура на фоне светлого окна. Немного чужеродно. Рядом с фортепиано было лучше - соблюдалась черная гамма. Взгляд художника... смешно. Все это - привычки.
Впрочем, атмосфера мира... она с легкостью окутывала каждого, делая существование его в этом мире удивительно привычным для подсознания. Не будет ли теперь не хватать этого присутствия? Будет грустно, если так...
- Мне нужно было быть более... внимательным, - послышался от окна голос Шинро. Черный бархат - это что-то ночное... - В будущем не стоит разговаривать всю ночь, так?
Они разговаривали, значит, всю ночь. Быть может, тогда стоит винить в плохом самочувствии Таки Шинро? Ведь с кошками не так... Кошки могут долго не спать, Сольвейг знала это по себе. Надо понимать, что люди - другие... Людям надо спать ночами.
Люди живут больше днем, чем ночью. И людям тепло... людям почти всегда тепло. Впрочем, кошкам тоже. Она одна такая, Сольвейг Йенсен.
- Не в этом дело, - снова отмахнулся Така. - Я иногда провожу ночи за рисованием. Все в порядке.
Он снова лжет...
Ночи за рисованием. Она тоже иногда рисовала ночами, особенно здесь, вырвавшись из-под контроля бабушки. Иногда ночью приходило вдохновение... И если она могла пожертвовать сном для нескольких часов рисования, то ученику этого делать было нельзя. Ведь он здесь для того, чтобы учиться... А рисование - не единственный предмет в программе.
- Така, я думаю, тебе лучше пойти в свою комнату и не ходить сегодня на уроки, - Саль произнесла то, что вертелось в голове уже примерно полторы минуты. - Твое расписание мне известно, и я извинюсь за тебя перед учителями, - несмелая улыбка. - В будущем ночью лучше спать, - несколько укоризненный взгляд в сторону Шинро.
Маленькое волшебство мира Сольвейг Йенсен закончилось. Надо будет идти на уроки, начать этот головокружительный маскарад с игрой в учителя... Она знала, что здесь они пробудут недолго. Но, наверное, все же лучше было побыть здесь в чьей-то компании, чем идти на уроки, - так спокойнее. Но нет, нельзя. Нельзя...
Художница подошла к открытому окну и, чуть потянувшись, закрыла его, повернув ручку. Когда она вернется сюда, будет уже вечер, станет прохладно. Можно будет кутаться в плед, пить горячее молоко и сочинять письмо бабушке. Вечер...
- Только придется, наверное, поторопиться, ведь нам не следует опаздывать, Шинро... - Сольвейг на секунду зажмурилась, поняв, что оговорилась, - господин Сата. - алые скулы и привкус смущения в голосе.
Нас от уроков все-таки никто не освобождал... наверное, это грустно.
Закрыть дверцу книжного шкафа и выйти из мастерской, забирая со стола свою папку. Время... скоро уроки. Страшно.

Брюнет лишь нахмурился на высказывание учительницы. Да, он совсем не умел лгать. Но надежда ведь всегда умирает последней? Очень хотелось, чтобы эти люди не заметили подвоха. Не хотелось осознавать, что его уличили во лжи, что была Раму так противна. Не хотелось показной заботы, не хотелось выглядеть свиньей. И почему-то очень не хотелось портить о себе впечатления. Он не лгун и никогда им не станет. Другие могут подумать иначе - это пугало. И все же... Как давно мнение незнакомых людей стало играть хоть какую то роль? Отчего-то художник чувствовал себя подавленным. Причина этому - отнюдь не боль. Просто разом он потерял интерес ко всему. Так бывало и раньше. Тогда просто хотелось закрыться в своей комнате и лечь на кровать лицом к стенке, отвернувшись от всех. А голову опять надрывает боль, тянущая, вязкая боль. Описать словами - невозможно. Рисунком.. Это будет нечто серое, размытое, с едва заметными очертаниями. Очертаниями чего? Это будет сложно разобрать. Незамысловатые узоры, не похожие на живых существ. Это будет что-то безумно дорогое сердцу, скрытое за этой серой пеленой. Не черной - именно серой. Он нарисует. Может быть чуть позже - непременно нарисует боль. Такую, какой он её представляет, какой чувствует. Обязательно нарисует, после того, как закончит рвущийся в небо монорельс. Вот только чувств к этой картине больше нет - душа уже никуда не рвется. Тело словно сковало. Хотелось просто сесть и не двигаться - непонятная усталость накатывала с новой силой, а в голове гудело. Даже глаза, что были темные, черные, как перо ворона, словно потускнели. Что-то ушло.
-Все в порядке, это просто давление. Само пройдет.
Непонятно лишь одно - кого своими словами пытался переубедить Така? Других или все же себя? Верить во что-то приятное... Это приносит некое облегчение. Это не порыв закрыться от новых знакомых. Скорее это желание успокоить самого себя. Ведь сестра всегда верила, что все, что происходит - к лучшему. Она всегда могла успокоить окружающих и саму себя, она всегда улыбалась. А брюнет не умел. Он не учился - он подражал. Подражал очень неумело, впрочем, это никого уже давно не волнует, даже самого человека. Хани сидел до неприличия тихо, на секунду Така решил, что малыш уснул. Но нет. Тот как-то слишком внимательно смотрел в пол, словно чувствовал, как по телу хозяина пробегает дрожь от коротких вспышек боли. А может и вправду чувствовал?
-Спасибо Вам и извиняюсь за то, что все так получилось. Мое предложение остается в силе, я буду ждать Вас.
Больше не хотелось обременять своим присутствием других людей. Раму действительно было жаль, что так вышло. Он чувствовал, что испортил все. В том, что все это к вечеру пройдет - и усталость, и боль, и тоска - человек был уверен. Вот только улыбку натянуть на лицо так и не получилось. Не хотелось больше лгать. А они бы почувствовали, увидели бы всю фальшивость маски. На вопрос соседа юноша покачал головой и бросив короткое «Нет, спасибо» направился в сторону выхода. Куда идти теперь? В комнату, чтобы отдохнуть? Или может в столовую? Он ведь так и не поел толком, выпив лишь молоко. Лишь оказавшись в коридоре человек посадил зверька на землю и тот радостно завертелся под ногами юлой, то ли действительно радуясь свободе, то ли желая растормошить хозяина. Коротко улыбнувшись себе, когда зверек с каким-то упоением вгрызся в ботинок, Така выдохнул, словно после долгого погружения под воду. В голове по-прежнему стоял гул, а в коридорах опять чем-то сильно пахло. Все же стоит администрации школы уделять больше внимания вентиляции. Усмехнувшись, брюнет сбросил с ботинка хорька, который откатился в сторону и выгнул спину, встав в боевую позицию. Казалось, что все снова вернулось на круги своя. Уворачиваясь от обиженного друга, Така довольно бодрым шагом направился наружу, на свежий воздух. Хорек же упорно пытался ухватиться за шнурки от ботинок, постоянно путаясь под ногами и всячески мешая. Главной задачей этой игры было не наступить на бедное животное, которое, то и дело наскакивало на ноги. Пару раз Така чуть не споткнулся, а хвост зверек сберег чудом. Все снова как раньше. Ведь правда..?
------------------>Куда-то.

Отредактировано akaramu taka. (01-08-2011 13:01:59)

Вот и все. То, что так странно началось, закончилось быстро.
- Спасибо Вам и извиняюсь за то, что все так получилось. Мое предложение остается в силе, я буду ждать Вас.
Слова еще оставались в комнате, хотя человек, их произнесший, уже ушел. Ушел, бросив короткое “нет, спасибо”, забрав с собой Террориста. Если бы он еще также легко мог унести следы своего присутствия.
“- Проводить?... - Нет, спасибо.”
В отказе Курой и не сомневался. Просто выяснил для себя ту границу, которая пролегала между ним и соседом. Второго предложения не будет. Это при общении с сестрой он допускал возможность нескольких попыток. Така же был просто человек, кем-то определенный в соседи. Еще одна фигура в окружающем пространстве. Черный силуэт.
- И все-таки он солгал...
И удаляющиеся шаги за дверью.
Ушел быстро, скомкано. Как если бы рука смяла лист и бросила его, ненужный, на пол.
Они знали, что он солгал. Он знал, что они увидели его ложь. Все трое двигались по траекториям, заданным правилами.
Мастерская была закрыта.
Курой, просто чтобы не стоять на одном месте, прошел по комнате к арке, что вела, как оказалось, на кухню. Заглянул, интересуясь обстановкой.
Да, солгал. В ответ на искренность. На открытую дверь, на открытую душу. И в ответ на неподдельную заботу тоже. Может, просто не хотел показаться слабым? Или просто не задумывался о последствиях своих движений. Или человеку было все равно. Скомкал, смял, отбросил. Разбирать мотивы человека коту не хотелось. Его занимало другое – они с художницей остались один на один.
С точки зрения человеческой морали его здесь быть не должно. Своим присутствием он компрометировал учительницу, нарушал ритуал знакомства. Со своей собственной точки – ему здесь нравилось. Нравилось общество себе подобной, настолько, что Курой был готов продлить время, проведенное с Сольвейг Йенсен. Художница стояла к нему спиной, развернув только чуткие уши.
Он мог бы подойти к ней, со спины, очень близко, накрыть своей рукой ее тонкие пальцы. Чувствуя, как колотится ее сердце. Провести ладонью по идеально белой ткани блузки, до плеча, изучая эту линию. Едва дотронуться до ключицы. Сенсей, скорее всего, замрет, от неожиданности. Ее дыхание будет еле уловимым, хотя грудь будет вздыматься при каждом вдохе, глубоком в этот момент. Испугается ли она? Отхлынет ли кровь от ее лица, делая глаза еще более выразительными, еще более темными? А если провести ладонью дальше и вниз, к поясу, что подчеркивает тонкость талии, оставаясь за спиной. Шевельнутся ли ее губы, слетит ли с них неслышное “Господин Сата… Что, что Вы делаете?”? Или это будет едва уловимое на выходе “Шинро”?
Такая хрупкая, такая смелая. Готовая сделать шаг вперед. Не выдавшая того, как ранил ее Така своим поспешным уходом. Своей ложью.
- Господин Сата, - Сольвейг закрыла папку и повернулась в сторону кота, стирая одно из многих возможных будущих, - могу ли я надеяться на то, что вы больше не будете занимать Таку разговорами ночью? Люди - не такие, как мы, им нужно спать ночью.
Прозвучало это как просьба, Курой озадаченно прянул ушами.
Эта ночь действительно была бурной для человека, но кот спрашивал его прямо – будет ли он спать. И только после этого включился в разговор.
Люди… Кот стоял у арки, разглядывая сейчас ключницу, что у входной двери.
- Я не думаю… Что мы еще будем так разговаривать.
Учительнице стоило подумать о том, что Така мог не спать ночами не только из-за разговоров и убеждать его. А не тех, кто окружал брюнета. Хорька же она не укоряла в том, что он слишком игрив ночью?
- Но, в случае разговора, я напомню ему, - кот пошевелил кончиком хвоста, произнося это.
Если Така относится к своей учительнице хотя бы с десятой долей того, как она волнуется за него, то последует ее совету.
- Могу я поинтересоваться, Йенсен-сенсей? – Курой оторвался от созерцания ключницы, возвращая все внимание художнице.

Она была очень ответственной, Сольвейг Йенсен. Следовала четким правилам, знала, что следует делать, а что нет. Такая идеальная, до самого кончика хвоста. Думала ли она хоть раз, что правила можно нарушать, а границы пересекать?
Кот надеялся, что да. Птичка в клетке. Если ее выпустить – улетит ли она?
Но сейчас она торопится на свои уроки, сосредоточенная на мыслях о предстоящем дне.
Курой, двигаясь от арки, описал за спиной художницы дугу, чтобы возникнуть за ее левым плечом.
Она согласилась с тем, что он может спросить. Но что же спросить именно сейчас? Кот был любопытен, а Сольвейг Йенсен стала объектом его любопытства. Хотелось узнать все.
Если продолжить линию от закрытой мастерской, то кто тот мужчина, на портрете, с несомненным сходством в чертах? И рисовала ли художница живого человека, или по памяти? Она ведь использует свое воображение.
Или, может, спросить про ее ученика? Какие отношения связывают их. Волнуется ли она за него просто потому, что он ее ученик, или дело в чем-то другом? В чем-то, что она хранит в тайне даже от себя… Иначе бы ее щеки вновь окрасились румянцем.
Можно было спросить и про себя, про то личное дело. Что известно ей о жизни кота, что записано о нем в человеческих бумагах? И соответствует ли оно тому, что есть, что она видит?
Учительница смотрела на него, он чувствовал это. Короткие взгляды, незаметные взгляды, легкие. Касания ее рук будут столь же легки…
Вот сейчас она откроет дверь, выйдет, наполнив коридор звуком каблучков, прижимая к своей груди папку. А он все еще не задал своего вопроса.
Это как висеть, отдыхая, на стенке, и думать о своем дальнейшем маршруте. Вариантов несколько, но не все из них ведут к вершине.
Спросить у нее очевидное, про страх, который она преодолевает каждый свой вдох, каждый свой шаг? Чего она боится?
- Сенсей, это Ваш первый день в школе? – он спросил то, о чем догадывался, но не знал. Ее ответ может стать следующей ступенью… Вперед.

Он был здесь, он был материален, он был звук, он был запах, он был движение. Он был на ее территории.
А она следила за ним, напрягая все свои чувства, боясь закрыть глаза, тогда бы он точно подошел ближе. Оглянулась, осторожная…
Быстрый вдох, он вдохнул одновременно с ней, глубоко, наполняя легкие воздухом этой комнаты, с тончайшими особенностями, присущими только Сольвейг Йенсен.
Художница же начала свой ритуал, простую на первый взгляд последовательность действий: надеть туфли, открыть ключницу, взять ключи в руку. Ее собственная контр-магия, что-то неизменное изо дня в день, предсказуемое, как щелчок замочка.
Курой не был психологом, но понимал, что все эти действия – как якорь, возможность почувствовать покой, ведь мир вокруг такой сложный, в нем каждый день происходит столько нового. А учительница… она была как ребенок, только начинающий познавать этот изменчивый мир. Именно поэтому ее картины были наполнены силой, обладали своей магией…
И постоянная тревога, постоянно настороже…
Кот провел рукой по ключнице, ради интереса. Дождался, когда откроется дверь и вышел вместе с учительницей в коридор.
Она творит свой ритуал, чтобы двигаться дальше, развиваться, пробовать, рисковать.  Что-то должно оставаться неизменным.
- В школе я около полутора месяцев. Но в чем-то вы угадали, я… - она облизала губы и немного нервно улыбнулась, - еще не имела опыта преподавания.
Ключ в замочной скважине, два поворота направо… Кот вновь прянул ушами. Все. Ритуал завершен полностью.
- Это не все, о чем вы хотели спросить, - негромко заметила Сольвейг Йенсен.
- Да, - мягко отозвался Курой, не торопясь уходить по коридору вперед, оставаясь рядом с ней. Зрачки приспособились к изменившемуся освещению, но ведь так и должно быть.
- Я хочу спросить многое, - нет смысла скрывать что-либо от той, что умеет смотреть и видеть, - Вам же известно обо мне, не так ли, Йенсен-сенсей?
Если время не торопится, почему не продолжить говорить.  Им ведь по пути?

-> Коридор

Учебный корпус -> Территория школы -> Общежитие (окно комнаты №9) ->
-> Квартира Сольвейг Йенсен (со стороны улицы) ->

Ему нечем было заняться на берегу этого пруда, в котором плавали, занятые своими делами, маленькие рыбки… Кот откровенно скучал первую половину дня и уже начинал думать, что понимает, зачем нужны эти самые уроки. Иного дела огороженное пространство школы не оставляло…
И это было жестоко.
В спокойной, застоявшейся атмосфере, казалось, умирали не только мысли, сама способность думать.
Курой продолжил детальное обследование территории, ставшей его на неопределенное время. Отдохнул в середине дня, избрав своим убежищем дальний угол парка. Чутко дремал, устроившись надежно в кроне деревьев, окончательно ленивый, уже второй день как. Проснувшись, просто смотрел на природу вокруг, неспешно вспоминая все, что произошло с момента, как он вышел из машины прошлым утром.
Чувство голода притупилось, стало далеким. Тело же потребовало движения и кот, потянувшись прямо на ветке, черной каплей “стек” на землю. Для успокоения ума выполнил упражнения, которые люди бы назвали гимнастикой.  Он же не просто совершал движения, но сосредоточился на дыхательной технике, чувствуя, как действуют его суставы, мышцы, связки, сухожилия. Приводя тело в здоровое состояние.
Движения кота были медленными, спокойным, ровным и плавными. Его дыхание  - глубоким, долгим и мягким. Он словно сливался с окружающим пространством, с травой и деревьями, с ветром и движением облаков, с самим солнцем, готовящимся завершить свой путь на сегодня.
Только после того, как Курой почувствовал, что накопившаяся усталость покинула тело, мышцы вновь в тонусе, а разум подобен реке, плавно несущей свои воды, он остановился. Энергия и свет были основными ощущениями, соединенными в одно целое. Энергия и свет воспринимались из окружающего пространства.
Кот, довольный собой и жизнью, двинулся в сторону общежития, планируя посетить комнату за номером девять. Презрев традиционный и длинный путь по коридору, Курой сразу пошел к окну, которое он, уходя, оставил открытым.
И каково было его удивление, когда из окна он почувствовал не только знакомый уже запах человека, смешанный с запахом его хорька, но и еще один. Тонкий, терпкий, звериный. Женский. Курой замер, срывая свое присутствие, разбирая происходящее на расстоянии. Запахи, голоса. Там, в комнате, была еще девушка, незнакомая, чужая.
Така… Кот теперь мыслил не словами, а эмоциями, сложно окрашенным сплетенным потоком. И, в конце концов, черный отступил от окна, от комнаты, так и не ставшей логовом. Вещи он решил забрать и покинуть девятую. Потом.
Сейчас же, в быстро набегающих сумерках, он не задумываясь, пересек территорию школы в очередной раз. Новое окно, закрытое  темное. Одно из трех, выходящих на восток.
Ждал он не долго, хотя сумерки успели соткать свою вуаль и скрыть его фигуру.
Зажегся свет, выделяя дальнее из окон, и там, за занавеской, появился силуэт. Как часть театра теней. Учительница смотрела в окно. Пришла домой, в пустоту комнаты, заполняя ее теперь собой и своими ритуалами.
Кот прищурил глаза, прислушиваясь к вечерним звукам. Зачем он пришел именно к этому окну? Потому, что это была охота? Потому, что птичка вернулась?
Распахнувшееся окно в мастерской застало его врасплох. Курой отступил чуть дальше, в сгущающуюся темноту, бесшумный как многие тени вокруг. Сольвейг Йенсен была в мастерской… и он мог наблюдать за ней. 
Художница выглядела сейчас иначе - светлая туника и распущенные волосы меняли ее облик. И она рисовала. Одно это уже меняло выражение ее лица, глаз.
Кот смотрел и запоминал…

Наверно… он хотел, чтобы его заметили. Хотел стать материальным.
Время в этот момент не существовало, ему было все равно, сколько он так простоял, наблюдая за ней, за Сольвейг Йенсен. Творящей свою магию.
Оконная рама сейчас была рамой картины, свет в мастерской – фоном. Мольберт – деталью. Но это был портрет. Ее портрет. И он мог смотреть столько, сколько хотел, скрытый ночью.
Наверно… он был тем, кто крадет. Но вор берет то, что ему не принадлежит. Сольвейг Йенсен же в этот момент в этот момент принадлежала ему. Отныне и пока время не исчерпает свой бег.
И она принадлежала сама себе в этот момент. Расправившая крылья, исполняющая свою песню.
Кот почувствовал ее беспокойство и знал, что это именно его взгляд заставляет ее умолкнуть, потерять ведущую нить, но продолжал смотреть.
Они встретились взглядами… Так, словно сенсей знала, где он стоит, знала абсолютно точно. И кот мурлыкнул, едва слышно, позволил бархатистому звуку расшириться в своей груди. Теплый, густой звук, говорящий, что не опасность таится под окном.
- Шинро?.. – в голосе неуверенность, но она точно знает, что это он.
Кот совершил движение к окну, становясь не тенью, но силуэтом. Сольвейг Йенсен сейчас тоже была силуэтом, вырезанным на грани света и тьмы. Рука касается рамы, а туника просвечивает, позволяя видеть изгиб тела. О, если бы кот был художником, он нарисовал бы ее такой…
- Господин Сата… Что вы… как… что вы делаете здесь?
Он вновь господин Сата. И он здесь, где его быть не должно. Он это знал, но все равно был здесь. Хотел этого…
Курой вышел под свет, падающий из окна мастерской. Остановился на выделенном этим светом прямоугольнике травы – завтра следов его пребывания здесь не останется, слишком легкий шаг…
“Что вы делаете здесь?” – опять вопрос, самый простой ответ на который звучит как “смотрю”. Кот, повернув голову, потерся щекой о свое плечо. Как противоречие самому себе: сейчас он смотрел в сторону, куда-то в темноту.
Еще можно было извиниться за свое поведение, но это было бы шелухой, пустой формальностью. Ведь Курой не испытывал сожаления за то, что пришел под ее окна и смотрел…
- Простите… - кот снизу вверх посмотрел на учительницу. Ей сейчас должно быть видно его слишком хорошо, темнота больше не роднится с ним, черным. – Я не хотел Вас тревожить.
Сказанное было чистой правдой. Отвлекать ее он действительно не хотел. Не хотел вырывать из того мира, в который она погрузилась с головой, распустившись как прекрасный, хрупкий ночной цветок.
Но как она поступит дальше? Опять скажет, что он должен идти (не на уроки, а, например, к себе), что он не должен быть здесь (а кто решает, где он быть должен?), позовет охрану (о, тогда это будет незабываемая ночь)… Но ведь он придет сюда снова.

Не хотел, но потревожил, спугнул, заставил подойти к окну, заявил о себе… Пошатнул ее мир, показав, что ритуалы не спасут, не защитят. Кого она сейчас видит в нем? Ученика, угрозу, ночного гостя? Нежданного, незваного, посмевшего нарушить ее уединение, укравшего ее спокойствие и уверенность.
Она была в смятении… И он, пожалуй, тоже. Стоять, открыто, в падающем из окна свете, быть видимым… Кот обеспокоенно поводил хвостом. Нет, не подергивал им, просто плавно менял изгиб, словно выбирал – налево или направо. Раствориться или остаться.
Вокруг была ночная жизнь, неизвестная тем, кто существует только днем. И если уйти дальше в темноту, то можно видеть звезды.
А в зрачках пляшет лунный луч…
Курой шумно вздохнул, пошевелившись под взглядом Сольвейг Йенсен.
- Вы пришли сюда… просто так? – вопрос прозвучал растерянно.
Что можно ответить? Да, просто так? Идя сюда, он не преследовал определенной цели.
Или нет, не просто так. Ведь он шел за ней. Но это было так просто – желание, даже тяга. Зачем ждать следующего дня, если можно сейчас. Так просто…
Ей нужно было объяснение, причина его присутствия здесь. Но ответом на вопрос была она сама. Ответить было нужно. Выбрать один из множества оттенков, придать форму. Иначе, зачем он выдал свое присутствие…
- Я хотел увидеть Вас, - Курой скользил взглядом по окружающему его пространству. То, что он видел сейчас, оканчивалось метрах в четырех, то, что слышал – намного дальше. Например, он легко слышал, как разговаривают припозднившиеся люди, где-то слева, на одной из дорожек. Слышал, как ветер пробежался по верхушкам деревьев, замер и с тихим шорохом спустился по ветвям ниже – словно тоже хотел взглянуть на художницу, застывшую у распахнутого окна.
То, что он чувствовал… Был весь мир. И Сольвейг Йенсен, сердце которой билось, как в клети, так сильно, что хотелось поймать его в ладони. Успокоить.
- Вам холодно, - очередная очевидная вещь, высказанная вслух. Озвучив которую, кот сделал еще один шаг к окну, ближе. Положил руки на подоконник, спрятался в тени художницы, глядя на нее в упор. Она не прогнала его сразу, а начала разговор. Значит, теперь сказать, чтобы он ушел, ей будет намного сложнее.